«Это давно всем известно», — скажете вы. И ошибетесь. Весь многовековой опыт мореплавания точных количественных данных дает очень и очень мало. Да и вообще «опыт, приобретенный случайно, никогда не даст того, что дает науке точно поставленный эксперимент». Это слова журналиста Леонида Репина — тоже испытателя, участника эксперимента на выживание на необитаемом острове, автора послесловия к серии очерков А. Ильичева, опубликованных в «Комсомольской правде» в мае 1983 года и с полным правом названных «На грани риска».
Трудна и рискованна работа испытателей, во имя науки выходящих в море на плоту, уходящих в зимнюю тайгу, по своей воле теряющихся в пустыне (все это уже прошел Ильичев!). Но она так же важна и нужна, как работа испытателей завтрашних самолетов или глубоководных аппаратов.
Предлагаем читателям заметки сотрудника Челябинского института культуры Андрея Александровича Ильичева о плаваниях группы испытателей-добровольцев, подготовленные им по просьбе редакции.
Это знойное безмолвие
Справка. Август 1978 г. Пройдено 710 км по маршруту Аральск — о. Барсакельмес — мыс Актумсук — Муйнак. Цель — испытания плота, сбор медицинской информации.
Первый образец парусного плота собственной конструкции прибыл в Аральск в багажном вагоне. Мы доставили увесистый тюк на песчаную отмель невдалеке от города и приступили к делу. Из 1,5-метровых труб собрали раму-каркас 6-метровой длины, поставили ее на 18 зачехленных автомобильных камер. Протянули под днищам киль, сшитый из брезентовых пожарных рукавов. Установили А-образную мачту.
И вот — поднимаем паруса. Грот с красивой эмблемой клуба кинопутешествий и стаксель общей площадью около 15 м стаскивают плот с мелководья.
В наш актив пошла первая морская миля. Желтая полоска низкого берега стала не торопясь исчезать из поля зрения.
Три недели спустя плот, выдержавший все тяготы пути, мягко ткнулся в песок южного побережья.
Испытание штормом (сила ветра до 17 м/с) убедило: плоту под силу не только наши уральские озера, однако управлять им под парусами очень сложно. Все-таки плот есть плот.
К запланированным лишениям добавились непредвиденные. Первое плавание запомнилось раскаленными ветрами, неожиданными островами и мелями — ловушками, не отмеченными даже на самых подробных картах: гидрографы не успевают, видимо, уследить за изменениями рельефа, вызванными быстрым обмелением моря. У нас испортились пресная вода и продукты. Не забыть напоминающие хину кашу из геркулеса и пустые мучные болтушки на забортной воде. Это доказало, что создать средство передвижения — далеко не все!
Сейчас, сидя в домашнем тепле и уюте, я перелистываю свой порыжевший от морской воды дневник. Размытые буквы не сразу складываются в понятные слова, слова — в предложения, но за ними встают беспокойные вахты, изматывающая жара, лица товарищей. Я вспоминаю и снова остро переживаю те, уже давние сегодня, события.
Как ни странно, но самое неприятное из того, что довелось пережить за те три недели, это не капризы я лета, а безветрие.
Полдень. Табачный дымок тоненьким столбиком стоит на тлеющем конце сигареты. Чайки, обычно оживленно снующие возле плота, сегодня летают тяжело, увязая в воздухе. Штиль. Абсолютный. Краски вялы, движения замедленны. Солнце раскаленной сковородкой зависло над головой в идеально чистом небе. Бездействие мучительно. Легкие обдает горячий воздух, дыхание затрудненно, мы то и дело бросаем жадные взгляды в сторону бака с водой. Частые купания (в одежде) облегчения не приносят. Безжалостные солнечные лучи за считанные минуты превращают морскую воду в соль, плотным белым налетом выступающую на одежде, волосах, коже. Загар первых дней, который мы принимали с восторгом, незаметно перешел в болезненные ожоги.
Время, точнее — его избыток, стало проклятием. Оно тянется нестерпимо долго. Выдумываешь самые невероятные, бессмысленные занятия, только бы заполнить бесконечное однообразие минут. Во время того штиля у Актумсука мы подолгу футболками, кусками марли, банками и другими способами, почерпнуты из воспоминаний раннего детства, ловили «рыбу» — полупрозрачных мальков. Делали это с таким энтузиазмом, будто от результата зависела жизнь. Со стороны паши действия показались бы, наверное, чудачеством.
И какой был восторг, когда наш грот после двух суток ожидания сначала неуверенно ветряхнулся, а потом, схватив порыв ветра, выгнулся крутым полукружьем, словно потянулся после сладкого сна.
Ночная вахта — моя. Лежу, уютно свернувшись на полуспущенной камере. Темень такая, что, кажется, можно резать ее на куски. Плот слился с морем, море с небом. Над головой — мириады звезд. Плот чуть покачивается и, если поднять глаза, создается полная иллюзия невесомости. Такое понятие как горизонт кажется забавным заблуждением человечества. Внешний мир сузился до размеров меня самого. Во вселенной ничего нет. Только ты, чернильная темнота, звезды и космическая тишина.
Лежу и думаю о том, как через три часа влезу в спальник, пригреюсь и буду спать аж до полудня. А когда разбудят, на примусе уже будет кипеть вермишель. Неожиданно звезды начинают куда-то скользить...
Будит ужасный холод. Открываю глаза. Оказывается, светает. Сквозь серую муть просматриваются паруса. Сколько же я спал? Долго всматриваюсь в циферблат. Прошло 35 минут. Только 35!
Укроти апатию
СПРАВКА. Июль 1979 г. Пройдено 1G50 км. Вышли из Гурьева на спасательном 10-местном плоту «ПСН-10» и двух каркасно-надувных плотах. Один из них — новый. Это — парусный катамаран с двумя надувными баллонами-поплавками диаметром 65 см и длиной 8 м. Размеры моста-каркаса — 3X6 м. Настил — металлическая сетка. Жилое помещение — закрепленный на мосту плот «ПСН-10». Высота мачты — 7,5 м. Площадь парусности — 22 м2. Полный вес — До 180 кг.
Главные преимущества такого катамарана перед другими видами плавсредств — простота и дешевизна конструкции, удобство хранения и перевозки. Возможность плавания по мелководью и выхода на необорудованный берег в любом понравившемся месте. Легкость в управлении. Большая остойчивость, надежность.
Цель научной экспедиции — исследования по теме «Человек в аварийной ситуации», эксперимент на 10-суточно? голодание экипажа одного из плотов и испытание аварийных пайков.
Эта первая встреча с Каспием никогда не забудется. Обширнейшая научная программа и присутствие двух специалистов — психолога и физиолога, следящих за неукоснительным ее исполнением, просто не оставляли времени на отдых. Ни позагорать, ни искупаться. Забыли и про рыбную ловлю. А испытание голодом столь мало располагало к эстетическому восприятию, что красоту каспийских закатов, например, мы смогли оценить только парой месяцев позже, когда рассматривали слайды.
На десятый день нас отправили в Астрахань — на полное клиническое обследование. Каждый из участников эксперимента, получавший 350 калорий в сутки или, иначе говоря, 100 г карамелек, потерял минимум 7 кг. О том, какой была эта незабываемая десятидневка, говорит хотя бы то, что сами не следователи, не испытывавшие никакого недостатка в еде, тоже «стали легче» на 3—4 кг.
Не буду рассказывать о всех наших чувствах, связанных с регулярными медицинскими обследованиями. С них начинался каждый из этих неповторимых дней. Выглядело это так. С «научного» плота, обвешанная, как казалось, зловещего вида аппаратурой, к нам переходила бригада медиков. «Как самочувствие?» — бодрейшим голосом осведомлялся их главный — Юра Гольцев, на которого был возложен контроль за «физиологией». Вместо оглушительно-жизнерадостного «Отлично!» пересохшее горло с патефонным шипением выдавало несколько нелитературных междометий, характеризующих наше отношение к науке вообще и представителям ее в частности. «Ну, ну!» — примирительно бормотал Юрий и тут же натягивал на первого подвернувшегося под руку маску аппарата, замеряющего кислородный обмен. Несколько секунд ослабевший от голодовки испытатель отчаянно сопротивлялся, но в мощных объятиях сытых членов научной группы скоро успокаивался, начинал исправно дышать. (Чуть что — угрозы: «Смотри, пропишем что-нибудь смешное!»)
Через полтора-два часа «физиология» подходит к концу. Остается водяное взвешивание. Методика элементарна, но неприятна. Как только солнце начинает закатываться, а мы — мерзнуть, Юра с обычным радостным воплем перебирается на наш плот и торжественно провозглашает начало процедуры. Нехотя раздевшись, мы приобретаем вид младенцев («наука» щелкает фотоаппаратом) и выстраиваемся перед начальством. Затем каждый в порядке живой (точнее — полуживой) очереди затягивает у себя на поясе ремень, к которому приторочен 8-килограммовый мешочек с песком, и с криком: «Напишите домой — пал за науку!» прыгает за борт.
Далее все просто: так как человек в воде теряет более 80% веса, его взвешивают простым базарным безменом. Сопровождается это выкриками примерно такого содержания: «Взвесьте мне пять кг вон того — курчавенького, с бородкой. Нет, нет — заворачивать не надо!». К концу мы напоминаем ощипанных гусей, вытащенных из морозильной камеры, к неудивительно, что когда в один прекрасный день Юра уронил безмен в воду, воздух над Каспийским морем содрогнулся от мощного «ура!».
Но, пожалуй, больше всего мы невзлюбили беседы с психологом. Ох уме этот не в меру любопытствующий, неугомонный «собеседник», от которого в самом полном смысле слова деться некуда! Вот он потирает руки в ожидании чего-то сверхинтересного и начинает допрос традиционным: «Скажи, что тебе кажется самым-самым тяжелым в этом плавании?» Пока он сверлит тебя всевидящим взглядом, ты изображаешь мучительные раздумья. На самом деле ответ ясен. Отвечаем все одно и то же. И говорим при этом сущую правду. Самое-самое — апатия и морская болезнь, приступы которой продолжаются порой по трое суток без малейшего перерыва.
Лежу, привалившись лбом к баллону, проходящему посередине плота. Каждая волна бросает его из стороны в сторону, с кошачьей гибкостью проскальзывая под днищем. И одновременно перекатывается в желудке пульсирующий комок. «Три процента людей не подвержены морской болезни! Три процента...» — несколько раз повторяю я про себя в соответствии с рекомендациями науки, но это нисколько не помогает. В эти счастливые три процента я не попал.
— Командор! А утром что есть будем: тушенку или кильку? — невинно интересуется Юра Андрющенко, для которого морская болтанка — удовольствие. От упоминания о еде комок стремительно разрастается, заполняет пищевод, подкатывает к гортани. Мышца, спрятанная где-то у основания языка, начинает судорожно дергаться, на лбу выступает холодный пот...
— Ты замолчишь или нет! — срываются на крик остальные.
Все взаимосвязано. Голод, на который мы себя обрекли, и морская болезнь оказываются достойными родителями всеобщей апатии. И хотя она не изводит так явно, но бьет наверняка. Кто может подсчитать, сколько человеческих жизней именно на ее совести?
Кажется, это было на седьмые сутки голодания. Утром нас захлестнуло волной. С десяток ведер далеко не теплой воды обрушилось на спальники. Клеенку, закрывавшую от брызг, сорвало еще ночью, а вот поправить ее ни у кого желания не нашлось. Апатия! И вот результат. Теперь надо вставать, выжимать спальники, сушить их. Надо! Но не хочется. Сидит где-то там, в душе, эдакий маленький, злой червячок. «Брось, — шепчет, — кто-нибудь да встанет! Вон, Сергей Чмеленко — уже дрожит, долго не вытерпит».
И я лежу. И Сергей лежит. И Женька Матвеев лежит. И Карпай, и Ромашкин. Каждый в своей луже. Противно? Холодно? — Да. Но о движении страшно подумать. Все, даже самое элементарное, стало теперь тяжелой работой!
— Тебе не стыдно? — спрашивает сознание.
— Нисколько! — отвечает поганый червячок. — Другие тоже лежат...
— Сдаешься, значит? — вступает совесть.
— Ну и что, — твердит червячок.
Я начинаю представлять свои действия. Привстать на локтях, поджать ноги и, перевалившись на бок, подняться рывком. Такой способ позволит сэкономить силу. «Пора!» — приказываю себе, но ни один мускул даже не напрягается. Все, как в кошмарном сне. Я знаю, что делать и как, но тело не подчиняется. Рвусь к движению, но... остаюсь недвижим.
— Ладно, — думаю, — полежу еще минут пятнадцать! Компромисс найден. Однако проходят верные полчаса, еще час. Успокоился, согревшись, Сергей. Всхрапывает Карпай. Что из того, что одежда пропитана водой? В принципе можно и так. Кстати, и инструкции рекомендуют потерпевшим двигаться как можно меньше.
Тикают часы. Движется только время. И ничего не меняется на нашем плоту, хотя сегодня мы впервые капитулировали перед стихией. Сегодня — ее день!
Чтобы вы не подумали, что я утрирую, напомню, как медицинская энциклопедия определяет главное действие морской болезни: «Полное безразличие к собственной судьбе!» Это — факт. 90 % людей, потерпевших крушение и спасающихся на плотах или шлюпках, умирают в течение первых трех суток от действия не физиологических, а моральных факторов! Это, к сожалению, тоже факт. И многие добровольно идут на лишения, подобно Алену Бомбару, лишь бы добавить науке хоть крупицу знаний для борьбы за жизнь человека.
А что, может, и наши десять дней помогут людям?
Девятый вал
Желание и здоровье, необходимые для продолжения плавания после столь насыщенной программы, остались только у троих. И наш замечательный катамаран снова вышел в море.
Малооптимистичные сведения об изобилии рифов и мелей вдоль западного берега и справка синоптиков о том, что здесь третья часть дней в году — штормовые, пугали, но в то же время и притягивали. Захотелось проверить на прочность и себя, и конструкцию нового катамарана. Такая возможность представилась: в центре Дербентской впадины нас застал самый настоящий шторм.
Даже заката в тот вечер не было. Солнце «рухнуло» и исчезло, будто за ним захлопнули дверь. Только узкая полоска света резанула по краю неба. И воцарилась тишина, какую обычно называют мертвой. Всю небесную сферу, быстро разбухая, заполнила туча. В напряженном молчании мы крепили все по-штормовому, прятали оставшиеся на «палубе» вещи. На душе было тревожно. Дома мы мечтали «влезть в хорошую передрягу». Велись разговоры о шквалах и ураганах. С одной стороны, испытывать — так испытывать, хотелось «изучить действие стихии». С другой, чисто по-человечески мы уже боялись экзамена. Эти два чувства постоянно боролись в нас.
И вот теперь мы вдруг осознали, что никого на приключения не тянет.
Шквал обрушился неожиданно. Грот, висевший безвольными складками, гулко вздохнул, навалился тугим оранжево-белым телом на треугольную мачту, облепил ее, рельефно обрисовывая каждую соединительную шпильку. Сильнее. Еще сильнее! С хрустом лопнул шкот — заполоскал стаксель.
— Грот сбросьте, грот! — закричал Сергей, обеими руками выворачивая ставший вдруг таким непослушным руль. Женька, стоя на коленях, зубами рвал узел на грота-фале. Я, оседлав баллон верхом, пытался «схлопнуть» стаксель, но он вырывался, в кровь разбивая руки шкотовой дощечкой. Стаксель рвануло вверх. Неодолимая сила приподняла и встряхнула мои 70 кг. Я не успел ничего понять. Только почувствовал боль в бедре, ушибленном в момент «приземления». И... через несколько секунд все кончилось.
— Послушай, ты всегда так высоко прыгаешь? — обращаясь ко мне, поинтересовался раньше других пришедший в себя Сергей.
Перебивая друг друга, спеша выплеснуть скопившееся нервное напряжение, мы говорим, смеемся, спорим...
А потом пошли волны. Они лениво катились на юго-запад и уже достигали 4—5-метровой высоты. Но все это было только началом. Мы получили штормовое предупреждение, обещавшее в ближайшие 1—2 часа усиление ветра до 24—27, порывами до 35 м/с. Следующая радиограмма «гарантировала» волну высотой 8—9 м.
Мы не были обмануты. Каждые 15—20 секунд под нами разверзалась пропасть. Катамаран скользил вниз все быстрее — просто падал, затем вдруг замирал между двумя волнами — уходящей и приближающейся. Представьте себе, что вы стоите перед самой стеной четырехэтажного здания. Чтобы увидеть верх, надо запрокидывать голову. А теперь представьте, что это стена, увенчанная полутораметровым пенным гребнем, несется на вас со скоростью 60 км/ч! Катамаран стремительно взлетает, кренясь, словно вагончик на американских горах. Спасает только то, что он легок, как пробка.
В 20.50 я принял очередную вахту. Сергей молча сунул мне банку сгущенки и шесть конфеток. Я защелкнул на поясе карабин со страховочным тросом, натянул высокие «вахтенные» сапоги. Скорость ветра в это время достигала 130 км/ч, он разбойно свистал в такелаже, рвал капюшон штормовки. Мачта выгнулась дугой, вибрировала. Водяная пыль хлестала по лицу. Уже через несколько минут стал пробирать ужасный холод. Сильнее затянул ремешки спасжилета, обмотал ноги куском клеенки.
Вытащив нож, пробил в банке две дырки и стал слизывать выползающую сладкую массу. Сгущенного молока не хотелось, от него даже слегка подташнивало, но сахар — энергия, а энергия — это тепло.
Парусник летел на «автопилоте». Вмешательство требовалось только тогда, когда шла особо опасная волна. Она появлялась раз в 10—15 минут, и я уже научился ее распознавать. Вон та, с огромным буруном — смотреть жутко, но я спокоен, знаю — она вреда не причинит. Гребень опадет раньше, чем вал настигнет нас. Следующая — опаснее, но от нее можно увернуться. Наваливаюсь на румпель, с удовлетворением чувствую, что мой корабль слушается руля и, развернувшись, скользит вбок — с ревом гребень обрушивается в пяти метрах левее. Нам удавалось увернуться примерно от 80% гребней, представлявших опасность.
Можно продолжать «обед». Запрокидываю голову и, кося одним глазом на море, тяну сгущенку.
Внимание! Банку — в карман. Эта волна шутить не будет! Я вижу, как ветер нагоняет ей гребень, взбивает холку, и одновременно подводит нас под ее основание. Отойти в сторону не успеваю — волна растянулась на добрых 70 м. «Берегись»! — кричу, чтобы Женька и Сергей успели приготовиться. Сам хватаюсь руками за кормовые трубы, упираюсь плечом в румпель — играю роль амортизатора, закрываю глаза...
И вот уже схлынуло. Из дырок в карманах выливается вода. Сапоги полнехоньки. Становится по-настоящему холодно. Ветер пробивает двойной брезент, добирается до мокрого тела. Я начинаю энергично двигать плечами, шевелить пальцами ног и минут через десять действительно согреваюсь. Больше того, с удивлением обнаруживаю, что капюшон и плечи высохли.
Когда катамаран вскидывает на очередную волну, издалека вижу то, что принято называть девятым валом. Инстинктивно бросаю взгляд в сторону пустой канистры на шнуре, прыгающей в 30 м за кормой. Это — мера предосторожности на случай, если кого-то смоет. Ведь катамаран догнать вплавь при таком ветре невозможно.
Какая волна! Такой, пожалуй, еще не было. «Берегись!»—кричу и тут же буквально погружаюсь в воду. Рвануло так, что хрустнули суставы. Сергея протащило до самой мачты. Женька выпутывается из вороха пленки. Перевожу взгляд на вещи. Не хватает одного рюкзака — лопнули лямки — и трех канистр с крупами. А уж как надежно мы их крепили! Нет кухонного бака, только болтается привязанная к мачте с корнем вырванная стальная ручка.
Потом таких «девятых валов» было много. И каждый новый лишал нас части багажа и уверенности в том, что морские путешествия — лучший отдых. Я устал бояться, устал восхищаться. Чувства притупились.
И еще всю ночь и целый день не успокаивалось море. И, казалось, не будет этому конца. Но каждые 40 минут маленькая фигурка на затерянном в море плоту вставала к рулю — принимала вахту. Так было и так будет. И пока один человек сменяет другого, деля с ним тяжесть неимоверного труда, и пока цепочка эта не порвется — любая стихия бессильна.
На берегу — в Сумгаите — мы появились босиком, в рваных штормовках и тренировочных брюках, без денег и даже без бумаг, которые могли бы объяснить наше прибытие. В тот день нам показывали засыпанные песком полутораметровые заборы, поваленные столбы, сломанные деревья. Даже не верилось, что в это время мы были в море и могли такое перенести.
И снова манят просторы
Благополучно выбравшись на берег, мы первым делом поклялись, что впредь домашняя ванна будет самой обширной акваторией, с которой мы отважимся иметь дело. Однако сугубо сухопутное путешествие следующего года — 2000-километровый велопробег сквозь 50°-ную жару среднеазиатских пустынь с соответствующими медицинскими исследованиями — вернуло нам былую любовь к большой воде, СПРАВКА. Июль 1981 г. На двух плотах «ПСН-10» пройдено 550 км по маршруту Гурьев — п-ов Бузачи — п-ов Мангышлак. Цель — испытания аварийного комплекта спасплотов, медицинские исследования. По условиям эксперимента мы могли установить паруса, используя только предметы, входящие в комплект «ПСН-10» (исключение составлял сам парус площадью 4 м2). Это плавание позволило убедиться, что ветер в Северном Каспии «ходит по солнцу», и серьезно изучить течение морской болезни при многодневной болтанке на маленьком плотике.
Четвертые сутки — одно и то же. Рано утром ветер слабо дышит с востока, к полудню — задувает с севера, к вечеру совершенно затихает и, словно отдохнув, к полуночи набирает свои 7 баллов. Только теперь уже дует с юго-запада, т. е. именно оттуда, куда лежит наш путь. Какое-то время мы еще пытаемся идти бортом к ветру, меняем галсы, но скоро появляются 3-метровые волны, которые постоянно сбивают плоты с курса, и тогда мы отчаянно цепляемся за воду плавучими якорями. Это не устраняет дрейф, но хоть немного уменьшает его. Больше сделать ничего не можем. Единственное, что остается, — ругать каспийскую розу ветров, а заодно и метеорологию.
А главный вывод очевиден. Парус и в данном случае — вещь, безусловно, полезная, однако считать спасательный плот парусником, подходящим для выхода в морское крейсерство, никак нельзя. И в дальнейшем мы вновь вооружали свой испытанный каспийскими штормами катамаран.
В 1982 г. мы решились провести разведку в северных водах. Полигоном избрали Обскую губу. Не повезло: стояла необычная для здешнего августа непогода. Ртутный столбик порой опускался к 3°-ной отметке. Но главные неприятности доставлял дождь, который моросил непрерывно. Вода, журча, стекала с парусов, проникала в «ПСН»-рубку, сквозь любую непромокаемую одежду просачивалась до тела. Просушиться же не было никакой возможности.
Добил нас шторм: нагнал хотя и небольшую, по каспийским меркам, но очень крутую, резкую волну. Попытки идти по курсу, т. е. лагом к волне, привели к тому, что обломилось перо руля: дюраль порвало как бумагу, Один за другим выбросили оба плавучих якоря — их сорвало. Около суток пришлось штормовать на практически неуправляемом плоту. С немалым трудом добравшись до берега, мы решили прекратить плавание. Стихия оказалась сильнее нас. И мы не стыдимся признать это.
В следующем году была сделана новая попытка северного плавания. Выйдя из Архангельска, мы взяли курс на север. Сведения о суровом характере Белого моря, почерпнутые из справочников, вскоре начали подтверждаться. Погода за день успевала меняться несколько раз. Штиль превращался в шторм, тучи наползали на солнце, туман неожиданно концентрировался до состояния дождя. Л1ы уставали, снимая и вновь натягивая штормовые костюмы. Флажок-флюгер вертелся, не зная куда повернуться в следующее мгновение. Случалось, ветер быстро нагонял мощную волну, затем стихал, а через полчаса начинал дуть с той же силой, но с противоположной стороны.
Приливы и особенно — отливы, оголяющие берега, водовороты, топляки, прибойные волны, затягивающие легкий катамаран на прибрежные камни, — вот далеко не полный список «прелестей» плавания в этом районе.
Однажды нам целые сутки пришлось работать парусами, ловя ветер, порой даже браться за весла, чтобы только не стоять на месте: скорость сводилась на нет встречным течением. В итоге, не имея никакой возможности вырваться из плена, мы приняли решение пересечь прибойную полосу и высаживаться на песчаный пятачок, прилепившийся к отвесным береговым склонам.
Возвращаясь, мы поднялись по тому же рукаву Двины, по которому выходили в море, и закончили 640-километровый кольцевой маршрут в той же точке, в которой стартовали двумя неделями раньше.
Необходимое примечание
На-стоящим морякам, наверное, многое в моих заметках показалось странным. Не всегда правильная терминология, необычные проблемы. «беды» и лишения, которых легко избежать, придерживаясь стандартов благоразумия и правил хорошей морской практики. Что ж, все это так. Только прошу учесть, что отступления от общепринятых норм объясняются правилами игры, требуются по условиям эксперимента. И если я не рассказываю о специальных мерах безопасности, это не значит, что о них никто не подумал и мы были брошены на произвол судьбы.
И не судите строго о наших судах. Ходим мы не на крейсерских яхтах, а по сути дела, на самодельных плотах, ходовые качества которых на порядок ниже. И хотя паруса У нас не из импортного дакрона, а из случайного «суровья», это все-таки самые настоящие паруса, которым нельзя без ветра| соленых брызг и морского простора!