Александр Вагин
1. Шхеры
Когда я впервые разложил на полу карту Финляндских шхер и с птичьего полета взглянул на все эти малые и крупные соринки, пятна и пятнышки, на непонятные знаки и отличия, на запутанные линии-черточки фарватеров, ныряющих в икру островов, на тысячи чуждо звучащих наименований, которых никогда не запомнить, — мною овладело чувство жестокой беспомощности, почти отчаяния. Так я смотрел когда-то на таблицу логарифмов: никогда не понять! Никогда не запомнить и не овладеть!
И неужели это когда-нибудь случится, и я буду плыть здесь или вот здесь... один, никем не везомый, а сам себя везущий, сам находящий дорогу в лабиринте!
В жизнь шхер я входил медленно и постепенно, как это и следует. Конечно, это не являлось сознательным умыслом с моей стороны, а привел меня к тому ряд счастливых случайностей, ограничивших на первое лето мое владычество над морями одной жиденькой лодчонкой и парой весел. Жил я тогда за Гельсингфорсом, в красивых Эсбосских шхерах, и каждый почти день выгребал по десятку с лишним верст, перекочевывал с острова на остров.
Для начала это было необыкновенно, светло и радостно. Те, кто знает Финляндию только по дачным, близким к Петрограду, Куоккалам и Териокам, не имеют представления о ее истинном климате, о ее теплом и мягком лете, о ее жарах, о скалах, накаленных до того, что нельзя стать босою ногой, не остывающих даже и ночью, как прогретая печь. Наша Маркизова лужа и часть Выборгской губернии — это холодная прихожая в теплом доме, где место только для шуб и калош. Ни ночных резких холодов, ни туманов над ручьями и низинами, ни внезапных, ничем не мотивированных переходов от тепла солнца к серому небу и щиплющей прохладе.
И мое плавание на лодке я совершал исключительно в голом виде. Первое время я стыдился себя самого, но уже скоро привык, перестал замечать свою голизну и со всей радостью воскрешаемой жизни предался солнцу, ветру и воде. Стыдно еще бывает, пока белый, а когда почернеешь, как негр, кожа становится естественным костюмом: это особенно чувствовалось к концу лета, когда я брал с собою кого-нибудь из приезжих приятелей и он казался голым в своей белизне и несчастным, а на меня смотрел так, точно я во фраке.
Но главное не сам, а посторонние — а их так мало пока в шхерах: пройдет вдали бесшумная процессия белопарусных яхт или за версту простучит краснодеревый шведский мотор1, а лица за весь день не увидишь. Спокойно. Неторопливо окунаешь весла в сине-зеленую прозрачную воду (это не серая Маркизова лужа!). Задумываешься и перестаешь грести: пусть сносит легкою зыбью, не все ли равно куда плыть! Да и нагретый бок надо охладить и подставить другой; или ляжешь на дно лодчонки и, как из раковины, смотришь в голубое высокое небо и слушаешь шопоты и песенки волн у бортов.
Леонид Андреев 1915—1916 (Впервые опубликовано А. И. Наумовой в книге «Андреевский сборник. Исследования и материалы». Курск. 1975, с. 199—204).
2. Там, где скитаются яхты
Новый мотор называется «Далекий»2. Его 34-х футовая длина места дает значительно больше чем можно это себе представить. И он слишком высок, чтобы казаться длинным; под высокой блестящей палубой, по которой так приятно ходить босиком, целый ряд сооружений. Здесь каюта с раскладным столом и двумя диванами, гардеробом, полками для книг и шкафчиками для бумаг и документов. Четыре широких окна с зеркальными стеклами открывают чудесные четкие панорамы, которые так любит менять «Далекий». В машинном отделении, где с мягким, бархатным стуком работает трехцилиндровая машина, — уборная, ледник, приспособление для кухни, две раскладных постели для прислуги. Красное дерево, дуб, сосна, блестящая медь обшивки — чудесная работа, чистая и точная до того, что кажется легкой. Точно кто-то, играя или увлекшись красивой возможностью, легко, дощечку к дощечке, осуществил неясный, но красивый замысел.
Долго стоять на месте, в тихой заводи острова Бьорке «Далекий» не может. Его тянет море и тот жюль-верновский лабиринт островов и моря, который называется Финляндскими шхерами. Пустынные таинственные острова с их высокими остроконечными елями, каменистые проходы, лагуны, новые острова с их каменными наростами, вздутостями, отполированными ледниками — без конца можно путаться и жить в островах, выбегая временами и не совсем ожиданно под волну открытого моря.
Но тот, кто стоит у руля, не должен упускать ни одного движения мотора, ни одного шага из пройденного пути: камни, мели и целые острова лежат невидимо под самой поверхностью воды, на глубине одного-двух футов. И засадить на камень 300 пудов свинца и железа, которые так легко несет в себе «Далекий» — это в лучшем случае погубить мотор. И тот, кто держит руль, держит перед собой и нарту. Вехи на внутренних фарватерах в большинстве случаев унесены весенним льдом и их не возобновили, а береговые знаки — выкрашенные в белую краску камин — вполне сохранились. Но береговые знаки не играют той роли, какую играют вехи. Значение же внутренних фарватеров весьма велико: здесь ходят крупные торговые лайбы, и где, как не здесь скитаются те пять тысяч яхт, которые зарегистрированы яхт-клубами.
Я не узнаю себя Иду к светлеющему заливу, яркому, как солнце, блещущему серебром за густою сенью деревьев — иду, еле сдерживая шаги: так легко идется под гору, таи неудержимо влечет к себе серебряный залив. Два дня тому назад а Гельсингфорсе, ошалевший от зноя и сутолоки, я сидел, ожидая парохода; а еще два дня назад я шлялся по Невскому, худосочный горожанин, тусклый, вялый, никчемный. Менее суток пути — и я в сердце Финляндских шхер, в лабиринте причудливых островов, проливов, лагун, мыса в отмелей. А камыши, зеленой лентой облегающие острова! а раскаленные солнцем, гладкие плиты гранита! какое солнце! какое небо! а воздух!
Все замерло, все затихло, и слит, как для полета раскинувшая широко паруса, стройная четко обрисованная лайба. Нет, идет, но медленно. как часовая стрелка. Можно обойти весь остров и, вернувшись, посмотреть: стояла раньше на фоне пристани Сёни, а теперь продвинулась дальше и стоит, загородив собою зеленую прогалину на том берегу. Громадная: с лодки смотреть — целые горы парусов, тяжелых и важных, поднятых еще в Або, в Ревеле, если не в самом Стокгольме.
Израненную давними ледниками, истерзанную землю теплым плащом покрыли леса. Всюду леса: гора — покорно поднимаются в гору, камень — мускулистыми корнями обвивают его, спускаются к морю, и озерам, в долины. Остроконечные ели придают островам характер отдаленных рыцарских замков.
Со всех сторон зазвенела сверкающая сталь залива. Но выхожу на мостки, стою, слушаю — тихо. Это кажется, что залив звенит. Сверкает льет серебром и золотом. В расплавленной массе, с прыгающими зайчиками по бортам, стоит, неприметно покачиваясь, белый мотор.
Андрей Андреев 1912
3. Полюбил, как вступил на палубу
В 1907 г.— в Финляндии близ станции Райвола (ныне Рощино), на окраине деревни Ваммельсу (Черная речка) Леонид Андреев начал постройку здания. Большой дом, крытый красной черепичной крышей, с башней, откуда открывался вид на Финский залив, записные журналисты окрестили дачей «Белая ночь»; финны, жители этих мест, именовали его «Пирунлинна» — «Замок дьявола», а сам хозяин в шутку называл виллой «Аванс»: постройка производилась на деньги, взятые авансом у книгоиздателя. Место это после переезда сюда Леонида Андреева с семьей на постоянное жительство стало популярным и притягательным. Сюда приезжали со всей России и из-за границы. Слава писателя была велика.
Между постройкой дома и одним очень сильным увлечением, более того — любовью всей жизни писателя, существовала глубокая. обдуманная связь. Об этом писал сам Леонид Андреев в дневнике в 1918 г., незадолго до смерти: «Море и моя любовь к нему! самая настоящая, доподлинная, нежнейшая любовь, многолетний роман с возлюбленной, стремления и томления, печаль и отчаяние, мгновения высокой радости и почти чувственного восторга. Все то, что я испытал в юности, в периоды жестокого влюбления в женщин, я теперь чувствую по отношению к морю».
Действительно, «роман» с морем у Леонида Андреева, уроженца старинного русского города Орла, стоящего на слиянии рек Оки и Орлика, летом пересыхавших так, что «куры вброд переходили», был многолетним и непреходящим. Еще в 1901 г., отдыхая на Рижском взморье, в нескольких письмах к Александре Михайловне Вели горской, он с необыкновенной силой и страстью настоящего художника говорит:
9 июля. «Ночью, после ужина я ушел один гулять по берегу. Там я нашел рыбацкую лодку, наполовину стоявшую в воде, и расположился на ней. От самых моих ног уходило в бесконечность тусклое мерцающее море. Первые от берега волны и прибой были видны отчетливо и ясно, но дальше море сливалось с туманной дымкой, окутывающей горизонт, и казалось беспредельным, таинственным и живым».
18 июля. «И море так хорошо шумело. Все последние дни оно спало. Ветер упал и море застыло в безмолвии; было оно красиво, нежно в своих красках, в своем кротком, улыбающемся покое, — но скучно. Так не идет нежная улыбка к суровому, энергичному лицу. На секунду она, как будто, и осветит его, — но если оно будет улыбаться и день, и два, и три, то это уже будет не лицо, а идиотская рожа. И вчера — как раз вчера — подул ветер, море воскресло, забурлило, зарокотало, и в его глубоком ропоте зазвенела сила, и жизнью, борьбой и счастьем повеяло от темного горизонта.
Долго сидел я и слушал, что говорит море, и твое сердце, и было на душе неясно, но жизненно и красиво. Озаренные луной белые гребни волн, шорох, всплески, глухие удары, то как будто хохот, то словно рыдание и жалоба.»
21 июля. Вечером. Дует порывистый сильный ветер, и море уже не только шумит: оно ревет тысячью пастей, и косматые, высокие волны с таким очевидным бешенством лезут на землю, перегоняют друг друга, сшибаются в водопаде снежных брызг, гневно рычат,— что даже жутко становится. Трудно представить, чтобы море было не живым существом; трудно поверить, что весь этот рев и бешенство вызываются только механическим действием ветра.»
Казалось бы, человеку, наделенному таким литературным даром, каким был наделен Леонид Андреев, судьбою было назначено писать о море. Но в его -произведениях почти не встречается упоминаний о том, что, по его признанию, «особенно звучало».
В дневнике Леонида Андреева есть запись, отчасти поясняющая отсутствие морской темы в его творчестве:
«Почему я не пишу и не могу писать о море? Хочу и не могу. Кажется уж «мастер слова», и порою я сам полно и сильно ощущаю свою власть. Но для моря — нет у меня ни слов, ни красок, ни способности работать, т. е. кропотливо и настойчиво вытаскивать слова-бирюльки и осторожно строить из них воздушные палаццо. Море я должен охватить одним словом, одним вздохом и звуком...
И эта невозможность писать о море — одно из моих постоянных страданий. Всех целует публичная девка, а для возлюбленного — каменные уста и немой язык. Конечно, пробовал, но выходит дешевка, гнусная риторика, от восторга риторика, оттого, что все слова малы и ничтожны, их и наговариваешь. Чувствую, что надо найти какую-то особую форму... особую форму».
Полные горечи слова эти писались Леонидом Андреевым в конце жизни. Найти «какую-то особую форму» ему было уже не суждено, но морские прогулки, подчас довольно опасные, судовождение, непосредственная близость к самому морю и таящейся в нем опасности (недаром говорили многие, что всю жизнь Андреев был человеком, стоящим над бездной), заменяли ему художнические описания его неизбывной, непреодолимой любви.
Весьма характерен рассказ об одном из морских переходов Леонида Андреева, приведенный в воспоминаниях его племянника — Л. А. Андреева-Алексеевского:
«В 1914 г. писатель совершил одну из своих поездок на «Далеком». Путь шел из Гельсингфорса в Териоки. Экипаж судна состоял из капитана Л. Андреева, его жены Анны Ильиничны, механика Николая и главной судомойки — А. А. Оля (шурина писателя, в будущем известного советского архитектора, академика архитектуры — А. В.). Сзади, как всегда, за мотором шел на буксире тузик, в котором сидел Андрей Андреевич и ополаскивал посуду. Ветер был свежий, ходили белячки, тузик иногда черпал воду, и Андрей Андреевич чувствовал себя героем.
Именно к этой поездке относится фотография, изображающая Леонида Николаевича с подзорной трубой и рядом жену Анну Ильиничну. Под фотографией подпись: «Анна: Вон — веха! Леонид: Это не веха, а корова».
Дело в том, что тогда на самом опасном участке пути, сплошь усеянном камнями и отмелями, заново прокладывался фарватер. Старые знаки были сняты, а новые еще не установлены. Конечно, благоразумнее было бы объехать этот участок морем, но дядя не хотел терять времени и, кроме того, сказалась его страсть к приключениям. Каждую минуту мотор мог наскочить на камень или засесть на каменистой банке, что при свежем ветре грозило неминуемой катастрофой. Два часа, чтобы не повергать свой экипаж в уныние, Л. Андреев шутил и смеялся, ничем не выдавая беспокойства. Когда опасный участок пути остался позади, Андрей Андреевич, кончив мыть посуду, вылез из тузика и сообщил Л. Андрееву, что он, Андрей Оль, становится настоящим морским волком.
— Это оттого, что ты дурак, — объявил Л. Андреев и тут же рассказал, какой опасности все они подвергались. Бедного Андрея Андреевича чуть удар не хватил»...
Этот рассказ из серии семейных, при некоторой его юмористичности, показывает Леонида Андреева человеком, лишенным слабоволия. Не отдыха здесь, «не наслаждения морем, а борьбы с ним» искала и требовала кипучая, мятущаяся натура. И множество таких рассказов можно было бы привести.
Характерный случай упоминался в 1913 г. в журнале «Рулевой» в заметке «Териокская гоночная неделя»: «В довершение всех бед, «Норман» (название яхты, участвовавшей в гонках — А. В.), лавируя на последней части курса к Териокам, забрался слишком близко под берег и сел на камни, откуда был любезно снят знаменитым писателем Леонидом Андреевым, который приехал на помощь на своей моторной лодке».
«Теперь и вспомнить страшно: да было ли это? Морская пустыня, красное, в волокнах заходящее солнце, неумолимые волны идут, нарастают, пухнут, шипят, поднимают на хребет и несут, тащут назад, толкают, валят. Так поднимают и несут, что словно на ходулях идешь или верхом на табуне скачешь. И главное, самое главное и каждый раз удивительное,— ни поговорить с ними, ни поспорить толком, ни объясниться, как благородному человеку... Я люблю море, и полюбил его в первый же раз, когда вступил на палубу».
Леонид Андреев не писал о море, как и об увлечении лодками и яхтами. Хотел и не мог писать, не находил слов, формы, в которые можно было бы заключить эти слова. Но его письма, небольшой рассказ-очерк «Шхеры», отрывок из которого помещен выше, дают все основания отметить, что он сумел бы найти и слова, и краски. Нашел бы, но не успел.
Александр Вагин
Примечания
1. Так Л. Андреев называет моторные яхты.
2. Название моторного катера Леонида Андреева.