Ветер, волна, облачность — ноль баллов. Волнение в душе — на все двенадцать: хочется поскорее поднять паруса, а новорожденный корабль еще только стоит на тракторных санях у распахнутых ворот.
Он только что выехал из развороченного сарая на манящий простор, и открылся перед ним зеленый косогор в цветущей вовсю картошке. С правого борта — стена медноствольного сосняка, с левого — глинистый яр, за которым спуск к желанной ангарской воде. А рядом, за Шаман-камнем, неподвластные береговым излучинам бездонные, гуляющие широко, вольно, порой безудержно, воды байкальские. С ними скоро встретится новый корабль.
Пока же он не знает даже, что такое «плыть», не то что «ходить морем». Знает лишь как годами послушно плотницкому уровню стоять «строго горизонтально», томительно ожидать первого движения, сдвига с так надоевшего места, чтобы протиснуться между столбами, поддерживающими крышу сарая. Четыре года корабль вынашивался, зрел в нем, прошел все положенные ступени роста, начиная с укладки килевого пояса и кончая монтажом палубы. Рос бы и выше, да стала мешать крыша; корабль должен был поскорее выползти на свет божий, показать себя, наконец, во всей своей стройности и красоте.
Однако как трудно это было сделать! Пришлось выламывать часть стены, удалять столб, подпирающий кровлю, а когда при развороте и пересадке на сани корабль зацепился ахтер-штевнем за балку, потребовалось выпилить ее более чем на половину. И все потому, что четыре года назад строителя не очень-то волновало, как выберется на вольный воздух его создание. Интересовали вопросы глобальные. Какие суда предпочитают ныне истинные любители морских путешествий! Какие яхты поступают в центральные яхт-клубы! И по мере того, как он обо всем этом читал, менялось его понятие о мореходном судне, а говоря точнее — все увеличивались размеры задуманного парусника.
В сарае получившийся в конце концов корабль казался прямо-таки гигантом. Своим видом просто пугал создателя: справится ли он с такой махиной! Напугал и старого морского волка Андреича, живущего по соседству и забежавшего глянуть, как идет дело: «Ни-и-чего бадью развалил!» — только и смог проговорить он.
Под открытым небом новорожденный стал выглядеть уже далеко не столь внушительным, хотя, естественно, длина его по-прежнему составляла все те же девять метров. Зато осталась впечатляющей внутренность корабля, пока еще не забитого нужными и ненужными вещами. В корме палуба приподнималась, образуя объемистое помещение, в старину называемое «казенкой». Здесь мастер — он же и капитан судна — устроил отдельную каюту для своей собственной персоны.
Если встать в кокпите лицом к корме, откинуть крышку наклонного люка, как можно ниже пригнуться и заглянуть в эту капитанскую каюту, то слева вдоль борта будет видна койка — рундук, рассчитанный на ведущего игрока сборной по баскетболу; напротив, за платяным шкафом, столик, под ним еще одно, но уже маломерное спальное место. В дальнем остром углу — полки, украшенные резьбой.
Но главное, на что обязательно надо обратить внимание, это железная печка с чугунной дверцей художественного литья. Изображен на ней пахарь с сохой. Капитан страшно дорожит дверцей, придавая пахарю ритуальное значение. Дверца найдена лет десять назад в бухте, кишащей сотнями туристов, где исстари стоит лишь одно настоящее человеческое жилье — метеостанция. Некогда была она домом смотрителя маяка. Так что, должно быть, дверца завезена сюда при постройке дома в самом начале века полковником Дриженко, составившим первую лоцию Священного моря (см. «КиЯ №100) и установившим на нем судоходную обстановку. Тогда здесь и поселился маячник. Каждый день он подымался по шаткой лестнице на головокружительной высоты каменную колокольню, «чтобы зажечь огонь, освещающий будущее края» (эта высокопарная формулировка заимствована, как ни странно, из текста телеграммы тех лет).
Для капитана эта дверца не только маячок, мигающий из славного прошлого, но и напоминание о долге — призыв к труду и подвигам. Фигура пахаря вдохновляла его все минувшие четыре года. А пахал он все отпуска и выходные с рассвета до заката, прихватывая и ночи. И пахал главным образом в одиночку — среди друзей не оказалось «очарованных морем». Однако капитан не унывал: за экипажем, надеялся, дело не станет — сын подрастет, жена попривыкнет и займет надлежащее место на камбузе.
Поверьте, одиночке пришлось нелегко. Пять тысяч заклепок, не считая шурупов, поставил он только своими руками. Пять тысяч, чтобы алюминиевые листы соединились в нечто, похоже на корпус.
Корабль строился без чертежей, так сказать, народным методом, как искони ладили гребные и коноводные суда местные рыбаки и промышленники. Намечали нужные размерения, а остальное получалось «как загнется», как подскажет чутье, привычка, материал.
Конечно, алюминий — не доски, способные непринужденно ложится в обшивку, а сам подход к делу выглядел слишком архаичным для 80-х годов XX века. Однако такой метод казался мастеру наиболее доступным. Для начала он закрепил на земле два бруса На них уложил листы будущего днища, отчертил осевую — линию ДЛ, прошелся по ней, потоптался, попрыгал, кое-где ударил березовой колотушкой, применяемой при колке дров. Листы осели, края их поднялись, придавая нужную килеватость — не слишком большую и не очень маленькую. Затем мастер начал клепать стыки двойным швом с матерчатой пр кладкой на герметике неизвестной марки, почему-то лежавшем в магазине. Следующий этап — вырезал в носу и корме клинья согласно масштабной модели из картона, соединил края на железном угольнике, подняв оконечности будущего корабля так, чтобы понравилось это батюшке Байкалу.
Много было мучений, пока, наконец, не получилась этакая цельная скорлупа — то ли индейская пирога, то ли наша долбленка — без единого ребрышка. Потом вся она была любовно выглажена киянкой на подкладках, металл — местами посажен, местами — вытянут... Когда все окончательно выверилось портновским сантиметром и рейками, испещренными разными черточками и зарубками, бороздками от ногтей, мастер закрепил эту жиденькую, хлипкую, но уже строго симметричную оболочку к лиственничному килевому брусу и столбам сарая и начал вставлять в нее ребра-упруги — шпангоуты из угольников. Под железо непременно подкладывал ленты из прорезиненной ткани — не дай бог заведется ржа!
Впрочем, кое-какие чертежи на клочках бумаги, на полях газет, на обрезках струганых досок мастер все же делал. Конечно, они были эскизами для памяти, походили на рисунки, в которых больше предположений и эмоций, чем точных расчетов. Строитель пытался не просто представить зарождающееся детище, но и сравнить его со своим же старым, пришедшим в негодность и отданным в распоряжение уличных мальчишек судном. Так хотелось отделаться от его недостатков (рыскливости, валкости, более чем спартанских условий обитания), сохранив все лучшее. Скажем прямо, старый корабль был меньше нового и представлял собой байкальский «подъездок» для ловли омуля, сшитый внахлест из кедровых досок. Рыбацкая лодка, списанная за ненадобностью, была превращена в туристско-экспедиционное судно с подвесным мотором и мачтой с двумя прямыми парусами — гротом и марселем, подымаемыми одним фалом. Для новичка это было прекрасное судно. Сколько радости подарило оно! Сколько волнения испытал мореплаватель при встречах с грозной стихией, сколько удивительного открыло ему за семь навигаций наше Священное море.
Вы спросите: почему строитель отказался от такого благородного, живого и жизнестойкого материала, как сибирский кедр, отдав предпочтение холодному, бездушному алюминию! Отвечу. Даже у нас, где непроходимая тайга местами еще подступает к человеческому жилью, где добывают огромное количество прекрасной деловой древесины (и где огромное же количество ее гниет почем зря), более чем сложно купить приличные доски, тем более кедровые. Да что говорить, часто и на забор негде их взять, дров и то не хватает.
Алюминий, конечно, тоже не купишь. Но его так много в кучах металлолома, на крышах старых частных строений, заброшенных теплушек и вагончиков, а также там, где ему совершенно неоткуда бы взяться. Большую часть материала строитель нашел именно в таких фантастических местах. И надо было родиться настолько упрямым и так серьезно заболеть «морской болезнью», чтобы хватило терпения приволочить, очистить эти листы и уголки от грязи, выправить, отсоединить лишнее, заделать дыры и получить то, что хочется.
Но что же хотелось! В самом начале, когда он еще надеялся достать дерево, воображение рисовало необычный — старинный корабль. Порывшись в архивах, переворошив кучи книг и журналов, будущий судовладелец выбрал нечто похожее на коч. Да, именно на коч — древнее поморское судно, на котором наши далекие предки проникли в Сибирь и по ее могучим рекам дошли до окраинного окиян-моря. Вообразивший себя кормщиком такого коча этот судовладелец был тогда моложе и не умел управлять фантазией1. Он вознамерился перебросит! будущий корабль в Лену — через старые Ангарский и Илимский волоки, дойти до студеного моря и повторить маршрут Семена Дежнева. Ни больше, ни меньше. Затее этой по причине нехватки средств и скоротечности времени, разумеется, не суждено было сбыться. Но образ древнего корабля-сказки прочно засел в голове, никак не удавалось от него избавиться.
И не заменяли мечты о нем ни самые современные крейсерские яхты, построенные по последнему крику моды, ни гоночные «Лазеры» — снаряды бездушные, не за что глазу зацепиться! Стоит ли покидать типовой панельный дом, бетонный плитняк скверов, скучную перспективу улиц ради того, чтобы прикоснуться опять к тому же самому — стандартному, не согретому дыханием мастера! Скорость! Согласен, нынешние парусники — прекрасные ходоки. Но выверенная математикой «скорость ради скорости» мало-помалу превращает гордый корабль в гоночную машину, не имеющую с ним ничего общего...
Смущало несколько несоответствие природы материала — крылатого металла алюминия — и старинных форм. Как соединить несоединимое, век семнадцатый с концом двадцатого! Строителя осенила мысль обмануть всех, включая самого себя, вымазав новоиспеченное дюралевое детище кузбасслаком. Коч стал местами чернее ночи, местами — рыжее бороды кормщика, обрел неотличимый от древнего пращура по цвету вид. По краю седловатого борта пущена была кедровая доска, а по ней — узенький лиственничный буртик, Все это за три раза пропитано горячей олифой, покрыто лаком. Такой же каемкой украсил мастер излом палубы и оконца казенки. Эти вкрапления натурального дерева отвели придирчивые взгляды критиков от заклепочных головок, усеявших обшивку. Результат получился потрясающий: непосвященные остались уверенными, что судно переделано из старой деревянной дори.
Сложнее всего депо обстояло с формой носовой надстройки. Если проектирование, а порой и само сооружение корабля, несмотря на все трудности, доставляло истинное наслаждение, то эта надстройка чуть не довела строителя до сумасшествия. Долго он моделировал, манипулируя палочками, реечками и обрезками фанеры: то ставил сарайчик, то балаганчик, то карточный домик, то, наконец, форменную собачью конуру, — ничего не выходило. Любая из этих торчащих вверх надстроек портила вид гладкопалубного коча так, что от прототипа не оставалось следа. Сколько было ухлопано драгоценного времени, сколько его отнято от полнокровной цветущей жизни! Мастер ночами сидел перед клочком бумаги, обхватив голову руками, пытаясь отыскать выход из создавшегося положения.
— Эх, зачем я опилил концы шпангоутов перед тем как стелить палубу, — вздыхал в минуты запоздалого просветления строитель. — Так недостает теперь тех самых двух четвертей глубины трюма...
Ему хотелось на весь свет крикнуть: Друзья-самодельщики! Коллеги по воссозданию кораблей прошлого! Не торопитесь с выбором размеров своего детища...
Но, с другой стороны, никто толком не знает, каким был коч в деталях. Нигде нет его подлинных изображений. Разве что на обломке бортовой доски с Ледовитого моря! Но то лишь явная схема, как и наскальный рисунок с верховьев Лены, сделанный неумелой рукой тунгуса три века назад. Правдоподобное изображение можно найти, например, в известной монографии Магидовича о великих географических открытиях: в ней приведена гравюра XVII века. Судя по величине человечков, особенно по фигуре кормщика у руля, корабли эти были немалыми, потому на них обходились вообще без надстройки: команда и грузы размещались под палубой. Зато какая у них была «от рожа» — перила вдоль борта! В конце концов решено было в будущем поставить такие же мощные перила-релинги, а пока надстройка получила вид элегантного шатра — будто от мачты натянуто серое полотнище, прикрывающее трюм от дождя.
Итак, оказавшись под бездонным августовским небом, новорожденное судно быстро — не по дням, а по часам — росло вверх. Появилась «временная» мачта, изготовленная из выловленной в прибое еловой жерди, с вантами и штагами из настоящего просмоленного троса, заимствованного от якорных затяжек ставных каспийских неводов, некогда «с успехом» внедренных у нас и опустошивших бесценные омулевые косяки. Стоячий такелаж обтянут с помощью мягких талрепов — веревок и деревянных юферсов, похожих на головы языческих божков с тремя дырками вместо глаз и рта. К мачте на вертлюге согласно размерам паруса от «эмки» прилажен гик. Сам парус вверху обрезан, дабы вид его больше соответствовал облику коча, а центр парусности чуть съехал вниз, и наверху появился гафель с усами. Через самодельные шкивы проведены бегучие снасти: «дроги» — для подъема парусов, «вожжи» — для поворота всей упряжи и еще кое-что.
Много надежд возлагалось на великолепный стакселей с заводским знаком в углу: впервые у капитана появились настоящие паруса. Они достались совершенно случайно. Однажды он познакомил i с плававшими по Байкалу молодыми, подающими надежды художниками, некогда бывшими, как и он, учителями рисования. Как раз в ту пору молодых неожиданно признали, дали мастерские, и сразу обрушилось на них столько разных дел и обязанностей, что корабль свой они вынуждены были забросить. Чудные паруса их чуть не поели мыши, вот на радостях судовладельцы и подарили остатки чудаку...
А есть еще и главный предмет гордости строителя — огромный прямой парус для полных курсов, перешитый из бог весть как попавшего в наш сугубо континентальный край списанного кливера с достославного барка «Крузенштерн».
На корму навешен монументальный руль — «сопец» из лиственничных брусьев, стянутых болтами и обработанных в профиль. Румпелем будет удобно работать, сидя на крыше казенки, поджав ноги по-турецки или свесив их в люк, а можно и стоя во весь рост. Штурвал, установленный в укрытом от ветра месте — между казенкой и кают-компанией (помещение под шатром), это самое настоящее рулевое колесо с рогами и блестящими медными шинами.
Пожалуй все — кораблем управлять можно, а значит, пора начинать церемонию спуска на воду.
Все происходящее вызывает просветленное чувство какого-то откровения, впечатление престольного праздника, как минимум — свадьбы...
Тракторист ждет не дождется сигнала — невтерпеж покончить с неурочным делом. Ребятня, до сей минуты тихо и робко бродившая вокруг новорожденного, пришла в броуновское движение, стала путаться под ногами, скакать и прыгать, карабкаться на борт, чтобы хоть одним глазком заглянуть а сумрачные таинственные трюмы, ступить на покатую палубу необычного корабля и забыть о каждодневных домашних заданиях, дотронуться до штурвала и повернуть, хотя бы мысленно, к неведомым берегам...
Но нет, оказывается, еще одной важной детали — названия корабля. Обычно его провозглашают женщины. Не знаю, почему так заведено. Наверное, женщина, дающая жизнь моряку, хранительница его очага, давая новому кораблю название, как бы принимает его в свою семью, под свое могущественное покровительство и становится тем необходимым звеном между кораблем и пристанью, морем и сушей, опасностью и исходом, каким является святой меж людьми и небом или врач между жизнью и смертью. Женщина становится крестной матерью, а корабль — ее крестником, что, несомненно, придает уверенности капитану и всей команде. Мы знаем: у строителя и владельца коча на всякий случай припасено несколько названий, однако ни одно не удовлетворяет, не отражает, как хотелось бы, стать и душу его создания. Я не оговорился именно душу, потому что о кораблях можно говорить только как о живых существах.
Все, кого ждал капитан, в чей приезд верил, — в сборе. Нет только братьев — далеко живут, да и увлечение младшего для них сродни пустой трате времени. Прохладное отношение родственников к землепроходческому духу и парусной философии в принципе надо признать справедливым. Конечно, если бы не выловили да не вытравили из Ангары и Байкала рыбу, не порубили кедр, не обломали на берегах ягодники, не обокрали в кормах омуля, не преградили ему путь к нерестилищам и не колебали уровень воды на его пастбищах, практические результаты легкомысленной жизнедеятельности младшего брата были бы иными. Капитан сов ем не ленив. Поймать харюзка на уху для гостей он мог в любое время, но теперь кругом запрет. Нетрудно догадаться, что и сегодняшнее торжество, к сожалению, пройдет без традиционной ухи-шарбы, даже без соленой рыбной закуски, уж я молчу о рыбке с душком — любимом лакомстве сибиряков (а о расколотке — рыбе свежемороженой, разбитой обухом топора на пороге избы, не стоит и заикаться!)...
Капитан взял в руки какую-то снасть, разноцветную, как лоскутное одеяло, и вот над черным бокастым кораблем в синем небе затрепетали флажки международного свода. Тут уж ребятня выкатилась из-под днища, отлипла от бортов, задрала веснушчатые носы кверху. Подняли оживившиеся лица и почетные гости. Сейчас двинемся! Жена капитана уже закрыла ворота. Надо отдать должное: она целых четыре года переносила отрешенность супруга от домашних дел. Не завершенной стоит мансарда, не срублена баня, не обита только северная стена дома — это лишь то, что бросается в глаза...
В эту высокоторжественную секунду к кораблю подходит чета иркутских художников, капитан склоняется к ним с палубы, принимает какой-то сверток, благодарит, разворачивает — и все видят диковинный флаг. Голубые пере крещивающиеся полосы, в середине что-то похожее на старинный герб, а на гербе изображение зверя, привставшего на задние лапы и с добычей в зубах. Это же бабр — символ нашего Иркутска, которому вот-вот исполнится 300 лет! Вы знаете, что это за зверь! Нет! И неудивительно. Это зверь мифический, о котором никто ничего не знает. Одни говорят — тигр, водившийся некогда в наших краях, но не выдержавший охотничьего напора, другие утверждают — снежный барс, третьи склонны считать его обыкновенной рысью. Есть даже легенда о том, как при сочинении герба какой-то чиновник Сибирского приказа в привычном слове бобр вместо О написал А.
— Мне кажется, лучшего названия твоему кочу не сыскать, — говорит художник.
— Да, то, что нужно! — одним духом выпаливает капитан, обрадованный решением последней серьезной проблемы, и совсем не по-капитански радостно командует трактористу: Поехали!
Так, с поднятым флагом и парусом, наполненным свежим байкальским ветром, украшенный по всем морским традициям новорожденный «Бабр» трогается с места. Сани скрежещут о камни, оставляя два гладких желоба, от которых местами отражается солнце и идет пар. «Тяжелый!» — удивляется идущий рядом со своим созданием мастер и вспоминает, как ходил рядом с возом сена или за телегой, груженной мешками с хлебом. Ему становится хорошо и тут же — чего-то неудобно: тем ли он занимается, не слишком ли отшатнулся от дел насущных! А с соседней улицы к процессии присоединяются не занятые насущными делами сельчане: стайка девочек-подростков, трое изумленных зрелищем парней, мужик на костылях, согбенный дед-девяносто лет вместе со своими козами, и совсем еще юная мать с младенцем на руках.
Скоро дорога начинает идти под уклон. Тракторист сбавляет скорость, капитан неотрывно следит за тросом, которым лодка пристрахована к саням, а в голове роят я тревожные мысли: «Пять тысяч заклепок, не пропустил ли где какую — потечет, затонет...»
Берег Ангары приближается, остались уже считанные метры — несколько минут до самого главного, а идущий рядом с похожим на огромную черную рыбину кораблем взлохмаченный человек в резиновых ботфортах, в одежде, испачканной краской, заметно похудевший за последний год, все задает и задает себе вопрос: как поведет себя на воде творение его рук!
Тракторист бодро заезжает в воду, останавливается. Нос «Бабра» зависает над заллеском. Подходят гости и любопытные. Появляется шампанское, его торжественно подают капитану. Тот, волнуясь, приближается к волнорезу, подставив под бутылку ведро, чтобы осколки не просыпались в воду.
— С сего часу нарекаю тебя «Бабром», — волнуясь еще больше капитана, произносит крестная, — ходить тебе по волнам — не переходить, плавать — не переплавать и не забывать возвращаться к этому берегу!
— Три фута под килем! — раздается вдруг чей-то вопль из толпы. — Семь! — поправляют его хором. И под этот крик взрывается при ударе о черный нос «Бабра» бутылка.
Все замирают. Капитан вытирает со лба пот. Трактор, увлекая за собой послушный корабль, урча, заезжает все дальше в реку. Вот скрылись передние колеса. Кажется, сейчас мотор непременно заглохнет — вода, того и гляди, доберется до кабины. Из-под капота начинают бить фонтаны, брызги веером летят в стороны, в них вспыхивает радуга. И в этот-то момент оказывается, что «Бабр» плывет уже сам по себе.
Послесловие
Читатель, конечно, сразу же понял, что автор этого подкупающего искренней интонацией обстоятельного рассказа о «Бабре» сам и является героем повествования — строителем, капитаном, владельцем. Это — наш человек! Валерию Ефимовичу 41 лет. Около 20 из них он работал учителем рисования. Сейчас живет в Иркутске, работает в яхт-клубе местного филиала АН СССР. Не только много путешествует, но и пишет О своих плаваниях и встречах. В 1987 г. в Иркутске вышла книга его рассказов и путевых очерков-повестей, он печатался в альманахе «Сибирь» и в «КиЯ».
Думается, что рассказ о рождении «Бабра» будет полезно закончить цитатой из недавнего письма В. Нефедьева в редакцию:
«Бабр» надежды оправдал. На нем совершены две историко-этнографические экспедиции с сотрудниками краеведческого музея, несколько походов через Байкал за грибами и ягодами. Он показал себя вполне надежным судном, попадал в штормы с высотой волны 2—2,5 м, причем палуба его практически оставалось сухой. Судно легко всходит на встречную волну, прекрасно ведет себя и на попутных курсах-острая и высокая корма свободно пропускает под собой даже, казалось бы, гибельные валы. Иной раз и не заметишь, как пронесется под лодкой, прошипит могучий взводень и встанет вдруг горой впереди, загородив собой все и вся.
Круто к ветру корабль не ходит, да на это я и не рассчитывал. При ровном же ветре и небольшом волнении, настроив паруса, можно бросить руль и пить в казенке чаек, лишь изредка поглядывая в иллюминатор. Устойчивости на курсе способствует длинная килевая линия: брус со швеллером, наполненным балластом. Для срочных переходов пришлось установить дизелек «248,5/11». При мощности его 10—12 л. с. скорость составляет 10—11 км/ч, а часовой расход топлива чуть больше 2 литров.
Любой парусник — украшение, наш «Бабр» — особенно. На заре, на фоне курящихся туманом байкальских гор он кажется со стороны неотделимым от природы. Удовлетворения такая картина доставляет не меньше, чем само плавание».
Примечания
1. Каким представлялся ему этот корабль, читатель может увидеть, обратившись к статье В. Нефедьева «Паруса на Байкале», напечатанной в «КиЯ» №76.