Лет пять назад решил обойти по окружности огромное Полистовское болото, что расположено на юге новгородчины. Задумку осуществил, но про тот июньский месяц неспешного движения по волнам тракторных дорог и выхода на болотоступах в сторону Русского озера снова ничего не написалось. Однако хорошо помню ночевки на сеновалах, на печках, на диванах — в горницах, когда над тобой обязательно висел коврик с неизменными лебедями или насторожившимися оленями. Тогда меня, словно какую-то эстафетную палочку, передавали от деревни к деревне. За ночлеги и ужины деньги не предлагал — обидишь людей, а вот фотографировались охотно. Старики в забытых богом малолюдных поселениях с удовольствием принимали на вечер свежего собеседника. «Радионяней», говорят, живого человека не заменить.
Запомнилось, как мокли под унылым дождем брошенные людьми целые селения. В одном из них на подоконнике распахнутой для любого избы нашел недописанное письмо. Деревня, согласно ему, значилась под названием Большое Городище. И было в том послании несколько корявых строк: «Сыночек, милый, видно, скоро умру я, когда же твой срок кончится?..» То ли в армии парень служил, то ли сидел — не дождалась, видно, его мать.
Сколько их за спиной, пройденных дорог и троп? Все не опишешь, — убеждаю себя. И все же хочется описать, ибо после каждого из таких странствий ты уже не тот, что-то изменилось в тебе и ближе вдруг стала родная новгородская земля.
В последние годы новгородцы начали усиленно менять челны, сконструированные еще нашими предками, на алюминий гулких «казанок», «нержавейку» неповоротливых «прогрессов», разноцветную пластмассу «ассолей». Старые, но вполне пригодные дощатые лодочки грустно гниют на берегах Волхова.
Жаль. И вот собралась нас компания из четырех мужиков, взяли такой «списанный» челн и, за два часа просмолив его, поплыли вниз по реке. Память сохранила от того похода не только встречи с Державиным в Званке, Рахманиновым в Онеге, Лермонтовым в Селищах, былинным Олеговым холмом за Старой Ладогой. Слишком нетрадиционными были и способы продвижения нашей лодки вперед к заветной цели — к Валааму.
Когда сплавлялись по Волхову, устроили соревнование по гребле. Удивительно но первое место занял не самый мощный из нас — Иван Георгиевич (ему впору не стишата сочинять, а, скорее, грузчиком работать), не москвич Толя Трухачев — аэробик и марафонец, не автор этих строк, полжизни проведший в лодках, а худенький сельский врач из Борков Рафик Кадыров. Мы трое — сплошной порыв — нажимали на весла так, что вот-вот, кажется, треснут вальки, а доктор греб, на первый взгляд, не спеша, но ритмично все условленные пять километров. И в результате приз достался ему. Потом только опомнились: в погоне за скоростью не полюбовались живописными устьями речек Оскуя, Тигоды, Пчевжи, цепочкой параллельных озер, где по слухам, прячутся от грязных вод Волхова остатки рыбьего стада.
Постепенно (у меня характер не сахар, да и уговор был такой: надоест — без обид расстанемся) спутники покинули меня, только Рафик продержался две недели.
В Новой Ладоге я подбил плыть с собой на пленэре молодых курских художников. Пока ходил по городу в поисках попутчиков — пропали весла. Однако находчивые ребята раскрыли свои художнические зонты, и понесло нас по Старо ладожскому каналу — только успевай подруливать, сидя верхом на корме!
Уже пробираясь по мелководью на свежевыструганных веслах (Юра и Витя оказались умельцами высокого класса), встретили человека, прогуливавшегося с собакой — добродушнейшим водолазом Маратом. Николай Васильевич оказался из новгородских речников, когда-то даже создавал первые моторчики «Л-3» на судоремонтном заводе, но давно уже отошел от «бензиновой тяги» и жил на пенсии в Ладоге. Он и предложил нам новый вид тяги в одну «собачиную» силу. Отказываться не стали Вчетвером уютно сидели в движущейся лодке, изредка подгребая веслом, Марат легко трусил по береговой тропе.
После Сясьстроя пес-буксир и его хозяин покинули нас, а по Новоладожскому каналу плыть стало значительно труднее. Особенно после зонтов и Марата, которые, в общем-то, путешественников расслабляли... Канал соединен с озером прокопами. В зависимости от ветра вода через них то вливается, то выливается. Плывешь, чуть шевеля веслами, и вдруг с удивлением обнаруживаешь, что производительность труда равна нулю, так как течение изменилось на встречное и лодка стоит на месте.
В Свирицах у художников кончился отпуск, и опеку надо мной взял лесничий Шишов. За его катером я мчался на буксире так, что бедный челночек, распустив огромные кавалерийские усы, только покряхтывал.
После Гумбариц попутчиков больше не нашлось, и я в одиночку стал пробираться на север вдоль сосновых берегов Ладожского озера. Меж островами Гачей, Крестовым и Малым Яковом, пока шел с шестом-пропешкой через узкие протоки, волнение на озере улеглось. Ладога нестерпимо блистала, но несильный утренний ветерок еще продолжался, оставляя от островов до материка словно проглаженные утюгом зеленые полосы воды. Впервые за весь путь я развернул новгородский прямоугольный парус. И понесло меня вдоль берега так бесшумно, так спокойно, что только проплывающие вдоль бортов пылинки цветущей воды сообщали о движении. Порой парус опадал, лодка оказывалась в лучах островной глади, и приходилось терпеливо ждать, когда она по инерции проткнет их. Тишину нарушали лишь всплески жирующих окуней, один раз проскрипела крыльями огромная стрекоза.
Вечно бы плыть вот так, думалось мне. Правда, уже через пару часов такая скорость стала надоедать и я потянул бечеву, прилагая одну человечью силу. Благо, пляжи по восточному берегу тянулись на десятки километров. Сначала привязал леску к мачте, но лодка рыскала, брел весь в поту и напряжении. Потом надумал запускать челнок в озеро по принципу воздушного змея с помощью спиннинга и катушки и так отрегулировал треугольник из миллиметровых жилок, что кораблик двигался параллельно пескам почти безо всяких усилий с моей стороны.
Чего только не выбрасывала Ладога на берег. Промытая куколка тянет к тебе руки — прими ее в пассажиры, пласты пенопласта — пойдут на сиденья, покрышки автомобильных камер, женская и мужская обувь, детские коляски, электролампочки и многое, многое другое. Все чистенькое, блестящее, словно только что с заводского конвейера — отмытое терпеливым озером.
Особенно мне запомнился Михалков. Точнее не он, а «его» дяди Степы Почему-то очень большие и нескладные пластмассовые игрушки лежали на песке в ошметках пены. Потом пошел ярко-красный от выброшенной из воды брусники берег — явно работа дяди Степы (позже узнал, что баркас, который вез этот «ширпотреб» в один из отдаленных сельмагов, был опрокинут бурей).
К вечеру от ходьбы натер ногу и опять сел за весла. Причем, подобрал кем-то оброненное зеркальце, приладил его, как врач-отоларинголог, и уже не надо было поминутно оборачиваться, чтобы видеть впереди лежащий путь.
Появился ветер в скулу, так что я мог с прибитыми досками-шверцами по бокам идти и против ветра. Однажды вырубил колья и на мелких местах, как костылями, отталкивался ими ото дна.
Словом, все время перестраивался, изменял виды движения, сообразуясь с обстановкой. Лишь в устье Видлицы меня снова взяли на буксир. Катер «Неожиданный», в задачу которого входила борьба с браконьерами, несмотря на сильное волнение, быстро достиг острова Валаам. Когда я, наконец, отцепился и входил на веслах в Никольскую бухту, увидел вдруг транспаранты, затем грянул оркестр. Встречали, как вы догадываетесь, не меня. С трехпалубного теплохода на берег под руки, бережно, сводили самого «отца» дяди Степы — Сергея Владимировича Михалкова.
Вскоре я подарил лодку местным лесникам и на «омике» отбыл на материк.
Марк Костров, Новгород