«Огонь маяка» — рассказ И. М. Белостоцкого

Хорошо помню, как все было.

Я вылез из грохочущего моторного отсека. Вздыбив нос, «охотник» шел полным ходом. После вахты в душном насыщенном парами бензина, тесном помещении так хорошо дышалось свежим, пряным от соленой влаги воздухом! И от этого еще больше захотелось курить. А топливо у нас — авиационный бензин, курение разрешено только на самой корме катера.

Каждый раз, когда широкие раструбы выхлопов захлестывала вода, моторы рокотали приглушенно, сердито. От быстрого хода по волне палуба резко кренилась и дыбилась. Расставляя пошире ноги, добрался до бомбосбрасывателей. У самого кормового среза остановился, достал «беломор», закурил.

Спускались ранние сентябрьские сумерки, «Товарищ командир! Открылся Осмуссар!» — долетел с мостика голос сигнальщика. «Вот как, — подумал я, — значит до? Таллина рукой подать! А командир, видно, спешит: рукоятки телеграфа с «полного» не переводит».

У меня в Таллине жена и дочурка — Людмилочка. Ведь и видел ее совсем немного, только когда из роддома привез, а соскучился! Так и вижу ее большие, точно удивленные глаза, лобастую головенку с пучком светлых волос. «Сейчас она уже, наверное, большая, — рассуждал я, прикуривая от окурка новую папиросу, — шесть месяцев исполнилось».

Грохот под палубой на миг прервал мои мысли. «Штуртрос гремит. Значит — поворот, на новый курс ложимся», — только успел машинально отметить я, как катер резко повалился вправо. В следующий миг он сильно накренился на один, потом на другой борт, как будто какая-то сила вырвала у меня из-под ног палубу. Теряя опору, я инстинктивно выбросил вперед руки и схватился за флагшток, но он сухо треснул, перед глазами промелькнули ровные ряды прижавшихся друг-к дружке глубинок, пенистый бурун...

«По-мо-ги-те!» — закричал я во всю силу легких, но из сдавленного спазмой горла вырвался какой-то чужой приглушенный вопль — «Аааа!», который тут же потонул в мощном гуле моторов. Холодом обожгло лицо и руки, я все глубже проваливался в пенный водоворот кильватерной струи. Так не хватало воздуха, что закружилась голова. Точно железными когтями, кто-то разрывал легкие. Чтобы не захлебнуться, я сжал челюсти, и начал ошалело работать ногами. Прошли томительные секунды, пока я всплыл...


Жадно хватаю воздух, грудь разрывает удушливый кашель, но не успеваю перевести дух, как первая же. волна накрывает меня с головой. Беспомощный, охваченный ужасом, снова оказываюсь под водой, барахтаюсь, руки инстинктивно шарят кругом — так хочется ухватиться за что-нибудь твердое.

С усилием преодолеваю следующую волну, но все-таки успеваю оглядеть изломанный волнами горизонт.

«Где ж «охотник»? Неужели никто не заметил падения?» — сверлит мозг одна и та же страшная мысль. Но кругом только пенистые, угрюмые, медлительные волны насупленного моря.

«Что же делать? Неужели — все?»... Мысли проносились с лихорадочной быстротой, мелькали, роились, но ничего дельного придумать я не мог. Неожиданно напряженный слух уловил шум работающих моторов. Я затаил дыхание. Да! Я не ошибся! Откуда-то справа, из тьмы доносится то затухающий, то усиливающийся, так хорошо знакомый рокот мощных двигателей. «Это же наш! Ура! Меня ищут! Надо плыть на шум, навстречу!»

Сильными саженками рассекаю волну. Надежда на жизнь прибавила энергии, и я плыву, плыву, плыву... Сколько это продолжалось, трудно сказать. Я начал терять чувство времени. Усталость расслабила мышцы. Остановился — вслушиваюсь. Что такое? Шума нет! Я задрожал от внезапно нахлынувшей обиды. Тревожно продолжаю вслушиваться — но кругом зловещая тишина, только шелест волн да гулкий звон напряженно пульсирующей крови.

«Эх, калина-малина! Значит — все! Ушел», — фиксирует сознание. Тоска тупой болью сжимает сердце...

Ветер усиливается. К ночи на море всегда погода свежеет. Взмыленные волны набрасываются остервенело. Я был неплохим пловцом. Даже в заплывах Кронштадт — Ломоносов участвовал. Больше восьми миль проплывал свободно. А сейчас глубина затягивает. Почему? Неприятное чувство страха, нарастая, мешает дышать. В гудящей голове какой-то компот из чувств и мыслей...

«Спо-кой-но», — вслух подбадриваю ослабевшую волю. И вдруг осеняет: да ведь это намокшая одежда тянет меня! Как же я раньше не сообразил! Быстро подгибаю ноги и сдергиваю пудовые сапоги. Окоченевшими руками достаю единственную драгоценность; — Людмилочкино фото и прячу ее за тельник, а точно галькой наполненный китель бросаю в сторону, — он тут же скрывается в пучине. Брюки тоже бросаю ненасытному Посейдону.


Теперь держаться на воде стало легче. Лязгая от холода зубами, переворачиваюсь на спину, отдыхаю. Над головой все то же низкое, затянутое брюхатыми, аспидно-черными облаками небо. Ветер все крепчает — тьма сгущается. Расслабившись, лежу без движений, вслушиваюсь в леденящие кровь шумы штормового моря. Холодно, страшно. Что же дальше?

«Фур! Фур! Фур!» — какой-то гортанный, жуткий крик послышался из тьмы. Такой, что у любого, пожалуй, волосы встали бы дыбом. Замерло сердце. Быстро переворачиваюсь — в двух-трех метрах от меня, неподвижно, как истукан, торчит из воды толстая черная туша. На страшной, без шеи, голове злобно и жадно горят два зеленых огонька. Вот это был ужас. «Бежать!» — кольнула сознание трусливая мыслишка. «Держи себя в руках! Приведений не бывает»... — протестует сознание. Сжимаю кулаки, а в глубине души плачет жалкая обида: «Куда там тебе тягаться с этим загробным страшилищам? Это же конец твой пришел!»...

Штормовое море, цепенящий холод, а теперь еще и ужас перед чем-то совершенно непонятным! Я понимал, что обречен, пощады ожидать нечего. Но когда человек обречен, остается одно — борьба до последнего. Чувствую, как каждый мускул, каждая клетка наливаются силой, напрягаются в ожидании неизбежной схватки. С ненавистью вглядываюсь в страшного, неумолимого врага...

«Фу ты, черт возьми! Да ведь это морской лев! — воскликнул я от радости, рассмотрев растопыренные, как у сердитого старика, длинные усы. От сердца мгновенно отлегло. Ударяю ладонями по воде, басовито кричу в холодное пространство, и «морской дьявол», упруго, как большая рыбина хвостом, шлепнув ластами, скрывается.

Но торжество мое было коротким. Холод, ужасный холод делал свое дело-: мышцы костенели. «Надо двигаться! А то от холода совсем омертвеешь», — это я понимал. Я был молод, силен и, как всякий молодой моряк, весьма высокого мнения о своей выносливости. Однако море большое, ориентиров никаких, а плыть вообще — значит зря терять силы! Решаю оставаться на месте в надежде, что рано или поздно меня начнут искать и «охотник» обязательно пойдет обратным Курсом. Значит, надо сохранять энергию.


Чтобы хоть немного согреться, отталкиваюсь от воды руками и ногами, тело пружинит, я на целых пол-корпуса выскакиваю из воды. И вдруг мне кажется, что где-то на горизонте мелькнул белый огонь, как мечом, рассек тьму и сразу же погас. Что еще? Протираю глаза, повторяю движение. Нет! Ничего. И вдруг снова сполох яркого белого огня вспыхнул, прорезал тьму и погас.

«Так это же маяк! Проблесковый огонь Осмуссара», — от этой догадки на душе стало тепло, прямо обожгло, необыкновенная сила и отвага вселились в меня. Ведь теперь я знал, что надо делать. Огонь маяка будто звал меня, манил, вселяя надежду.

«Ттт-ам! Зем-ля! Жжж-изнь! — наверное, беззвучно, осипшим от холода и волнения голосом кричу в пространство. Набираю побольше воздуха, сильными гребками начинаю рассекать стылую воду — плыву прямо на спасительный огонь.

А мысли не дают покоя: «Эх, морская ты душа! Пять лет флотский китель носишь, а на палубе не удержался, свалился за борт! Позор!» Где-то на окраинах мозга уже готово и оправдание: «Море — есть море»...

Проходит час за часом. Теперь, когда волна поднимает на гребень, уже не надо вертеть головой, чтобы увидеть огонь. Он предо мной — яркий, нежный, манящий. Но чем ближе я подплывал к нему, тем меньше оставалось сил. Они будто растворились в этой кромешной тьме, холодной, тяжелой воде, которую все тяжелее расталкивать. Я все чаще и чаще ложусь на спину отдыхать, но потерянная энергия уже не восполняется. Видно, всему есть предел, и я хорошо понимал, что шансов на спасение остается с каждой минутой все меньше. Смерти я больше не боялся, хотя ясно чувствовал, что она где-то совсем близко, плетется, ожидая, за мной...

«Трусость — удел слабых, только не сдаваться», — рассуждал я, и от этих мыслей как-то прибавлялось твердости, хотелось бороться за жизнь до самого конца. Но все чаще я стал захлебываться. Дьявольски обидно было расплачиваться такой дорогой ценой за нелепую оплошность...

Снова ложусь на спину, снова отдыхаю. Сил нет. Сквозь пенистое кружево ясно вижу огонь. Он мигает так ярко, что ослепляет.


«Надо выдержать. Обязательно. Выдержать! Выдержать!»...

Снова плыву, плыву, плыву. Незаметно уходит ночь. Обрывки черных облаков скрываются за горизонтом, на море ложится голубой предутренний туман. И снова приходит отчаяние. Как я не борюсь, приговор Судьбы, видно, неумолим. Я еле держусь на воде — силы окончательно оставили меня. А ужасный холод теперь не просто окружал, а уже проникал в мышцы, вонзался в суставы, словно цементировал их.

Началось что-то близкое к галлюцинации. «Родной, если будет трудно, думай о нас! — услышал, как на яву, ласковый голос жены. — А будешь возвращаться, дай знать! Мы тебя обязательно встретим. У самого моря. Ты же всегда любил, Когда я тебя встречала у моря»...

Добрый глоток горько-соленой воды возвратил к действительности. Напрягаю последние силы. Всплываю. Совсем близко, из голубого марева поднимается скалистый берег, а над самым обрывом, будто сказочный исполин, высится полосатая башня.

«Вот он бб-е-рег! — шепчут одеревенелые губы, — а ссил больше неет!»...

Все! Ни о чем не хочется думать. В голове только тупая тяжесть, она звенит на все голоса. Мышцы обмякли, стали бесчувственными, как вата. «Да, с Судьбой я оказался не в ладах!» — вяло пульсирует, повторяется усыпляющая мысль. Как-то вползает в глаза красный туман. А в нем ярко, как сполох маяка, лицо жены и маленький, драгоценный комочек с пучком светлых волос на лобастой головке. Туман сгущается, колышется. Воздуха уже нет совсем. Смертельная тоска перехватывает горло. Это, пожалуй, конец!..

Сквозь тяжелый сон доносится громкий голос: «Хей! Сыбер! Пеа васту!» Я плохо знаю эстонский язык, но смысл услышанного понял сразу: «Эй, дружище, держись!»

Неужели Судьба сжалилась? Ожили мысли, от которых в оцепеневших мускулах появляется сила. С огромным усилием поднимаю голову, с жадностью вглядываюсь в горизонт. И ничего не вижу. Все то же словно отлитое из стали море безразлично шелестело пенистыми, горбатыми волнами.

«Неужто бред?!» — вползает в сознание страшное слово, и снова цепенеют руки и ноги. Волна снова валит меня, крутит, как неживого. Вода попадает в рот, нос, раздирает легкие, а уже нет сил даже выплюнуть соленую горечь. Дышать нечем. Кровавый туман сменяется мраком...

Очнулся я от острой, раздирающей боли. Долго кашлял. Когда сознание возвратилось полностью, понял, что лежу на столе в небольшом полутемном кубрике. Высокий пожилой мужчина со строгим задумчивым лицом усердно растирает мое бесчувственное тело. По черному густо облепленному чешуей плащу догадываюсь, что это рыбак. Из-под его густых, как щетка, насупленных бровей с тревогой смотрят на меня такого же, как море, стального цвета глаза. Наши взоры встретились. Его взгляд потеплел, тонкие губы расплелись в приветливой улыбке. «Тере! Тере!» — уже широко улыбаясь, певуче протянул он свое приветствие.

Меня сковывает страшная усталость, бьет озноб. Эстонец, погасив улыбку, уверенным, быстрым движением наливает из помятой фляги полный стакан мутной жидкости: «Посалуйста, пей! Полесно!» Немного отдышавшись, ощутив разливающееся тепло, я собрался с силами и кое-как выговорил: «Спасибо, друг!»

В иллюминатор ворвался яркий сноп огня, радужным узором скользнул по густо покрытым копотью стенам кубрика, осветил дубленое ветром, будто высеченное из красного гранита лицо эстонца и погас. «Это — огонь маяка! Моя путеводная звезда!» — подумал я уже сквозь сон. Необыкновенная усталость погасила мысли.