У нас с Толиком — хрустящие права, готовый к плаванию «Прогресс», два спальника, сорок банок тушенки, один мешок с луком, морковью и чесноком, еще два — с фасолью и гречкой, четыре канистры с бензином, банка с автолом. И многокрасочная туристская схема «Волго-Балтийский путь» с нарисованными шлюзами и домиками.
Москва — порт пяти морей, но из нее только два водных выхода: первый — через канал на большую Волгу, второй — по узкой, петляющей, как горная дорога, Москве-реке до Оки. Есть и третий, но он ведет куда-то и Можайску и гибнет в болотах. Мы сосчитали узелки шлюзов на канале и на Москве-реке и выбрали было второй путь: нам показалось, что здесь шлюзов меньше. Но, к счастью, повстречались с бывалым деятелем «маломерного флота». Он рассказал нам кое-что о выбранном маршруте. И мы узнали, что нас будут подстерегать коварные плавучие водоросли, неприветливые берега, на которых нога тонет в мазуте, баржи с песком, царапающие при повороте берег так, что искры летят. А кое-где еще встретятся старые шлюзы, где надо расчаливаться посередине — подальше от стенок («смотришь, как со дна, прямо на тебя надвигаются острые камни»). Когда же он упомянул еще и про зловещие паромы с подводными тросами, непригодную для питья воду, мели и бесчисленные, изматывающие душу настоящего моряка повороты, мы поняли, что надо идти первым путем.
«Куда же вы повернете дальше, после канала!» — спросили нас. «А куда глаза глядят!» — ответили мы, но немного слукавили, так как глаза наши глядели в сторону Ленинграда.
И вот — день отплытия. Лодка покачивалась на воде, мы — в лодке. Только два уютных сиденья-гнездышка оставались белыми пятнами в заваленном горой снаряжения кокпите. Друг Толик быстро устроился на одном из них, радостно улыбнулся и кивнул мне. И началось нечто эпическое, что описывать можно только гекзаметром. Например, так:
Юлою по лодке вертясь, я быстро нашел все, что нужно для смеси бензина с автолом:
Воронку и чистую банку нашел, и бак с нетерпеньем наполнил...
Жизненный сок я к мотору подвел движеньем замедленным груши.
Вынув подсос, газ убрав до отказа,
Дернул стартер сильным, плавным движеньем три раза;
Убравши подсос, газу прибавив.
Снова дернул стартер, и с ликованьем услышал
Фырканье, чихи и рев совершенный мотора...
И так далее.
Рассказывать о том, что каждый может наблюдать с палубы теплохода, не буду. Есть богато иллюстрированные проспекты, в которых описаны каждый из шлюзов в отдельности и все в общем, где указано, сколько кубометров земли вынуто и сколько лет работы потрачено на эти бетонные скалы и геометрически ровные берега, как свершался этот человеческий подвиг в уже далекие тридцатые годы. Проспекты и книжки с готовностью перечислят вам встречные города; вы узнаете про их население и промышленность, кто где родился и какие где можно ожидать развлечения.
Конечно, мы изучили эту полезную литературу, а о многом знали и без нее. И теперь нам очень хотелось (и в этом все путешественники, наверное, одинаковы!) увидеть и узнать именно то, что мы не знали и о чем не читали, почувствовать то, что еще никогда не чувствовали, полюбить то, что еще не любили. Да, мы плыли с неторопливым желанием полюбить все вокруг, — каждую бухточку, берег и лес за каждым поворотом, деревеньки, в которых будем пить молоко, людей, с которыми будем разговаривать по душам. Ведь мы не какие-нибудь командировочные с ревущего самолета, поезда-экспресса или пыльного куда-то спешащего автомобиля; мы даже не обычные отдыхающие или чьи-то родственники. Мы просто люди с реки, люди с лодки.
Через неделю мы оказались на Волге — далеко от угловатого здания химкинского речного вокзала. Смотрим, как собираются на небе важные тучи. Вот они обнялись мощными руками, громыхнули, пошли медленно выплясывать черт знает какой танец. И вот мы уже сидим под тентом, а струя воды в мизинец толщиной сквозь дыру в тенте хлещет в котелок. Плащи влажные, хпеб превратился в глину, сахар — хоть выжимай, одеяло — как сыра земля. Пузыри вокруг, пар от них...
И было все, как в красивых книжках. В указанном месте появился город Кимры с кожевенными заводами, работающими чуть ли не с XVI века. И Калязин стоял все там же, с затонувшей колокольней и затонувшим прошлым; и Углич — с пестрым ярким кремлем, под самой стеной которого женщины полощут белье, и старый купеческий Мышкин — с огромным собором на берегу...
На довольно приличной волне подходим к станции Волга. Здорово и страшно летать в брызгах и пене; ощущать удары волн в днище, прыгать метров на пять с одной верхушки на другую, — вот это праздник! Вот это весело! Но долго так продолжаться не может. Летит сначала одна канистра с бензином, за ней вторая. Что-то сыпется из рюкзака. Толька, весь мокрый, негодующе трясет белой шапочкой. Сдаемся и прижимаемся к наветренному берегу.
Тут потише. Волны теряют силу, треплют нас уже почти ласково. И тут мы замечаем в самой кутерьме огромную, очевидно самодельную плоскодонку. В ней сидит человек и совершенно спокойно, совсем не торопясь, выгребает к нашему берегу. Лодка подходит к нам и мы видим, что она чуть не доверху нагружена... камнями. Здоровенные, мокрые булыжники аккуратно сложены в пирамиду. Человек вытирает брызги с лица, не спеша вылезает на берег.
— Дай-ка с вами посижу, а то умаялся.
— Вы, небось, чуть не потонули со своими камнями!
— А чего тонуть! Привык. Сегодня двадцатку заработал и шабаш...
Он, довольно посмеиваясь, рассказывает, как на том берегу, на большой отмели собирает камни и перевозит их сюда, а здесь эти камни — дефицит, нужны для стройки.
За железнодорожным мостом встретились мы с диковинным катером на подводных крыльях. Сидело в нем не меньше десятка деревенских пацанов, а управлял огромный рыжий парень в ковбойке и выцветшей кепочке. Он радостно замахал рукой и, точно боясь, что мы так вот просто возьмем и удерем, круто развернулся и пошел прямо на наш «Прогресс». Я едва увернулся от удара в борт и предложил лучше поговорить на берегу. Нам это не составило труда — ткнуться носом в песок, а вот наш новый друг подкрадывался к берегу долго и мучительно. Впрочем, к самому берегу он так и не подошел, опасаясь поломать крылья, бросил в воду что-то, похожее на гирю, и привычно сиганул за борт. Вся его команда, как лягушата за большой лягушкой, поскакали за ним. Знакомясь, он весело осклабился:
— Вот свою дурынду вчера спустил, а мостки, чтоб приставать, сделать не успел...
Через пять минут мы подружились, а через десять — уже плыли, чтобы осмотреть его катер — чудо самодельного кораблестроения. Действительно, все было сделано своими руками. О корпусе говорить нечего, депо не очень хитрое, но крылья — нет, на это мы ни за что не отважились бы! Отделка, правда, плоховата. Краска, которой мажут заборы; ни следа стеклоткани, грубые сиденья. Только все это ерунда — главное, что парень взял, да и сделал катер на подводных крыльях и этот катер, как настоящий, идет на этих самых крыльях!
Поделился наш друг и своими заботами: оказывается, он не знает что ему теперь делать со своим чудо-катером! Путешествовать, плыть куда-то далеко! Так зачем! «Мне и тут хорошо», — спокойно сказал он и не было у него в глазах никакого бродяжнического блеска. Ловить рыбу! Для этого гораздо удобнее смоленая великовражка. Девчат только катать, так и то поздно: «осенью оженюсь!» Тут же, приблизив к нам лицо, он шепотом сказал: «Мы с братом еще один собираемся делать, побольше»...
Да, перед нами был Судостроитель с большой буквы!
Теперь берега Волги стремительно расходились все шире, мелькнула на правом берегу разрушенная церковь, и вот привстал Толька над сиденьем, потянулся вперед, вглядываясь во что-то, и крикнул — «Море!» Что из того, что вода совсем не соленая, а берег еще виден долгое время! К чему эта академическая точность — водохранилище! Перед нами было наше море, наш океан, наше Большая вода. И мы были встречены как нельзя лучше: штиль, сияет вечернее нежаркое солнце, а на горизонте несколько точек. К ним мы и направились.
Можно подумать, что мы так трезво и скучно направились из пункта А в пункт В. Нет, все было совершенно иначе. Выход в море был началом чего-то неизведанного, того самого, ради чего мы сели в свое судно. Мы наконец-то остались одни и шли вперед на свой страх и риск, шли в море, зная о страшных повадках этого моря, затопившего леса, усеянного мелями и загадочными плавучими островами.
Точки понемногу превратились в острова. Их было несколько — совсем маленькие, средние и один большой. К нему мы и повернули. Все острова песчаные, без особой растительности. Лишь на нашем кое-где крупные сосны с обломанными ветром ветками; в основном же виднелись черные цепочки елок и кустарники. Несколько потаенных бухточек поглядывали на нас сквозь заросли камыша. Мы выключили мотор и, слабо звякая уключинами, на веслах подошли к острову. И вот уже спрыгнули с лодки, с радостными криками заскакали козлом, оставляя следы на ровном песке. Мы на острове! Нашем! Необитаемом!
И тут я вскрикнул от боли — испуганно оглянулся, сморщился и удивленно воззрился на свою ногу. На ноге сидел рыжий муравей. Огромный рыжий муравей сидел на моей ноге, быстро шевеля лапками, дрожа усиками и непрерывно то раскрывая, то закрывая свой попугаючий клюв — готовить повторить атаку или скликая подкрепление. Конечно, я тут же его прихлопнул, но, сбрасывая остатки муравья на землю, увидел полчища других, дружно направляющихся по стопам своего разведчика.
Прибрежный песок покрывали маленькие, незамеченные нами ранее норки, похожие на игрушечные вулканы. Эти вулканчики выплескивали через кратеры на поверхность все новые и новые отряды муравьев. Мы обратились в бегство. На лужайке высокая сочная трава, казалось, прочно отгораживала нас от опасного берега, от неожиданно воинственной муравьиной колонии. Но, вглядевшись пристальней в рассеянную тень у корней этой сочной, цветущей травы, мы с ужасом заметили и здесь бесчисленные норки, полузасыпанные сухими иглами и листьями. Норки располагались в такой близости друг от друга, муравьи так запросто курсировали от одного жилища к другому, что не оставалось никаких сомнений — весь остров был одним сплошным муравейником.
Отряхиваясь, точно от песка, от карабкающихся на нас муравьев, мы помчались к берегу. Постояв немного в воде и уверившись, что никто больше не кусает и не копошится в складках одежды, мы залезли на свой корабль, развернув его носом к морю, чуть отошли от берега и снова отдали якорь. В тот вечер мы не решились уходить от острова далеко. Что-то тревожное чувствовалось в природе. Солнце, и без того имеющее багровый оттенок, продолжало наливаться клюквой. А мы помнили:
Солнце ягодкой алеет —
Моряка жена жалеет:
Быть назавтра, быть беде,
Ах! — останусь я одне...
Утром проснулся я от сильной качки. Толька, привалившись бледным в полутьме лицом к краю моего спальника, продолжал посапывать, но внезапно глаза его приоткрылись, он с трудом приподнял голову и испуганно шепнул: «опять муравьи!»...
Начался один из тех буйных штормов, которыми славится Рыбинка. Какая это была глупость — оставаться на ночь в открытом месте. Почему мы своевременно не забились в какую-нибудь гостеприимную бухточку! Придерживая рукой край трепетно дрожащего тента, я выглянул наружу и сразу зажмурился. Вся видимая часть моря светилась белыми барашками. Небо же, напротив, завесилось черными шторами. В общем, из огня в полымя! Слава богу, лодку еще удерживал якорь; не будь его, нас расколотило бы за ночь о береговые коряги, а муравьи довершили остальное. Но, прочь сомненья! Надо лезть в воду и «на руках» переводить катер в тихое место. Именно на руках, так как веслами было бы не выгрести, а с мотором связываться опасно: замешкайся на секунду при выбран-ном-то якоре и — привет, кружились бы мы щепкой в прибое, проминая о камни и корни миллиметровую обшивку.
Мы спешно разделись и ободряемые пронизывающим холодным ветром бухнулись в воду. Вцепившись в борта катера, то подпрыгивая вместе с ним на верхушках волн, то опускаясь на забитое осклизшими топляками дно, захлебываясь, ругаясь и дрожа от воинственного пыла, мы волокли наш корабль в спасительную бухточку. Сколько времени мы бились — не знаю, но вот огромная волна подхватила нас вместе с катером, закружила, завертела и зашвырнула далеко в спокойный камыш. Мы еще долго стояли в воде, чтобы отдышаться, потом с трудом залезли на катер и повалились на спальники, не слыша уже ни свиста ветра, ни громыхания прибоя.
Проснулись от голода вечером. Мартобря тринадцатого, между днем и ночью, — как сказал бы Аксентий Поприщин. С любопытством высунулись из-под тента, забулькали по воде резиновыми сапогами, вышли на берег. На мокром песке с хлопьями рыжей, занесенной штормом лены, валялись или, вернее, стояли в различных положениях огромные пни и коряги. Такая же пена и такие же коряги плавали в камышах вокруг катера и вокруг всего острова. Во сне мы, очевидно, привыкли к однообразному реву и грохоту, сотрясающему остров, так что теперь едва обращали на это внимание. Гораздо больше нас интересовали муравьи. Их маленькие норки-вулканчики, кое-где разрушенные тяжелыми каплями дождя, казались пустыми. Мы вставали на колени, заглядывали невооруженным глазом в их жилища, — муравьев не было. Почуяв непогоду, ушел муравьиный народ в тайные подвалы своего острова; сидят теперь в темноте и, наверное, занимаются каждый своим депом — кто яичко тащит по назначению, кто на червяка охотится, кто, пригорюнившись, размышляет о жизни, о том, о сем.
Я надел высокие сапоги, непромокаемую куртку и полез в кусты. Раздвигая скользкие ветки, прошел шагов сто и очутился перед небольшим болотцем. Болотце было наполнено светлой и прозрачной водой. Я подошел ближе, заглянул и увидел желтеющие на дне кувшинки — их широкие зеленые листья вытянулись в сантиметре от поверхности и застыли.
Разбрызгивая невидимые в траве лужи, зашагал к еловому лесу, наблюдая, как мечутся на ветру верхушки деревьев. Странно, тут внизу, у самой земли, спокойно можно было зажечь свечу. Я поднимал тучу брызг — и не слышал их падения, ворочался в кустах — и не слышал хруста: все звуки поглощал шум моря.
Шторм продолжался третьи сутки. Озера в глубине острова вспухли и затопили большую часть острова. Приходилось чуть ли не каждый час переносить костер на новое место. На наветренном берегу выросли песчаные барханы, к нам в бухточку занесло огромный ствол сломанной ветром сосны. Стая измученных уток прилетела на остров и опустилась на одном из болот; кричали они так, что сиплое кряканье иногда перекрывало шум прибоя. Мы понемногу благоустроили свой лагерь: вырубили из коряг отличные кресла, приволокли пень и поставили его в виде стола, прикрылись тентом от частых, чтобы не сказать непрерывных, дождей. Если остров в конце концов не затонет, сможем продержаться до хорошей погоды...
Между тем муравьи все не появлялись. Как же боролись они с затопившей подвалы водой! Наверное, многие годы прошли, пока смогли они приноровиться к жизни на острове. Прорыли, очевидно, какие-то сухие, безопасные выходы на поверхность, устроили подземные хранилища воздуха, разработали свои, особенные методы отвода грунтовых вод. Миллионы лет неистребимо живут они здесь, а ведь еще тридцать лет назад этот островок был монолитом древней волжской земли, не окружали его, не отгораживали от всего мира острые волны искусственного моря. Далекие предки, пращуры нынешних муравьев копошились под каблуками гордых рыбинской слободы купцов, путались в бородах отдыхающих на траве-мураве воинов славного Углича, потихоньку убирали крохи с ковра присевшего отобедать в пути екатерининского вельможи, осторожно ползали по пальцу босоногого пастушонка, читавшего первый советский букварь...
На следующие сутки ветер вдруг стих, выглянуло жаркое солнце, волнение стало пропадать. Поднялись с болота утки, взметнулись радостным комом у нас над головами, полетели к берегу. Наконец-то смогли мы просушить вещи, снять пропахшие горьким дымом куртки и вдоволь поваляться на начавшей подсыхать траве.
Стали и мы покидать остров. Скатали спальники, сложили тент, убрали в лодку котелки и канистры. Борта катера притянули к себе за эти дни кучу всякого сора, чешуйки ярких лепестков, бархатную тину, желтые трубки тростника, а кое-где в укромных местах успели растянуть свои сети травяные пауки. Я оттолкнулся веслом — и лопнула паутина, закружились водоворотом соринки. С хрустом прошли мы сквозь стену камыша и снова оказались в море.
С удивлением заметили новую, цыпленком желтеющую подводную отмель, вновь почувствовали мерное покачивание — дыхание большой воды. В молчании долго смотрели, как падают и поднимаются к небу чайки меж нами и нашим островом.
Заревел мотор, Толька уселся за штурвал. И поплыли мы, гоня перед собой журчащий бурун, дальше — к новым, невиданным землям, новым островам.