Эта необычная история произошла с Клаасом Веддерхофтом. Тогда ему было лет тридцать, он ходил первым штурманом на гамбургской баркентине — до Сан-Франциско вокруг мыса Горн.
Однажды, а точнее 28 августа 1828 года — день этот Клаасу запомнился на всю жизнь, завершая переход через Атлантику, они приблизились к остовой кромке обширной отмели, называемой Большой Ньюфаундлендской банкой. Плавание протекало на редкость спокойно, все шло раз и навсегда заведенным порядком.
Надо сказать, капитан баркентины Йохан Хенрих Шильдвах и оба его штурмана крайне ревностно относились к ведению прокладки. При малейшей возможности каждый из них со всей доступной точностью определял широту и долготу места, причем принято было тут же и сравнивать полученные результаты. Вот и теперь, дабы не проскочить точку поворота на зюйд-вест, к берегам Северной Америки, капитан и первый штурман взяли секстаном полуденную высоту Солнца и не спеша занялись расчетами координат.
Что-то на этот раз у Клааса не заладилось. Погруженный в вычисления широты, он искал ошибку, стоя за конторкой, расположенной у трапа, на площадке между каютой капитана и его собственной. Если двери были открыты, тот, кто работал за конторкой, оглянись через плечо, всегда мог видеть происходящее в каюте другого. Дверь в капитанскую каюту была распахнута, но что делал там капитан, Клаас, занятый расчетами, не смотрел.
Наконец, ошибка, оказавшаяся, как часто бывает, следствием торопливости, была найдена, место судна определено и довольный собой Клаас, по-прежнему не оборачиваясь, громко сказал: «У меня 51° 13' западной, 48° 22' северной. А что у вас?»
Ответа не последовало. Штурман повторил вопрос и теперь уже оглянулся. Капитан сидел спиной к нему неподвижно и, как показалось Клаасу, как-то удрученно склонившись над полированным овальным столом.
Ответа Клаас опять не получил. Не придав такому несколько странному поведению капитана значения, штурман спокойно вошел в его каюту, намереваясь обратиться еще раз. В тот же миг навстречу ему из-за стола медленно и неуклюже поднялся человек, которого Клаас никогда в жизни не видел.
Клаас Веддерхофт был не из робкого десятка. Однако, встретив молчаливо вперившийся в него взгляд незнакомца и уразумев, что перед ним вместо капитана — чужой, растерялся. Настолько, что охваченный глубокой тревогой, не задав безмолвному человеку, неведомо как оказавшемуся на судне, ни единого вопроса, повернулся и бросился к трапу.
Какая-то гнетущая печаль в мгновение ока сменила прежнее спокойное ощущение счастья. Комок подкатывал к горлу, сердце стучало. Казалось, палуба уходила из-под ног. Солнце немилосердно обжигало лицо, он чувствовал себя жалким и слабым...
Потом все прошло.
Клаас Веддерхофт как обычно уверенно стоял, расставив ноги, на палубе, снова видел наполненные ветром, посеревшие от соли паруса. Солнце казалось ласковым, небо — приветливо синим.
Рядом стоял капитан. Клаас невозмутимо выдержал его вопрошающий взгляд — взгляд человека бывалого, немногословного, преисполненного достоинства.
— Что происходит? Кто тот незнакомец за вашим столом5 — обратился к нему Клаас.
— О чем это вы? Никаких незнакомцев на моем судне нет. Да и откуда бы ему взяться?
— Однако это так: в вашей каюте, за столом, только что сидел чужой!
— Мне думается, вам пригрезилось. Вы, должно быть, не узнали стюарда. Кому же еще быть в моей каюте?
— Кэптен, не пригрезилось! Я прекрасно вижу вас, небо и солнце, знаю, где я, чувствую запах моря, ощущаю соль в воздухе. Но в вашем кресле за столиком сидел незнакомец! Он писал на вашей аспидной доске. А когда я подошел, полагая, что это вы, поднялся и взглянул мне прямо в лицо, взглянул без робости, но, пожалуй, с какой-то горькой кротостью. Накажи меня небо, если в этом мире, на море или на суше, я видел кого-нибудь яснее и отчетливее, чем этого человека...
Капитан Йохан Хенрих молча выслушал своего первого штурмана. Он знал людей, знал, что делает с ними море, понимал, что резкими словами ничего не добьешься. Он только сказал:
— Мы ведь уже шесть недель без берега...
— Но я видел незнакомого мне человека, — твердо ответил штурман.
— Спустись-ка еще разок в мою каюту да, чтобы успокоиться, хорошенько посмотри снова, — посоветовал капитан, переходя на доверительное «ты».
Клаас колебался. Казалось, темная тень скользнула по его лицу, будто альбатрос на долю секунды перерезал крылом солнечный луч. Однако через мгновение от его неуверенности не осталось и следа:
— Я не верю в странствующие души покойников, хотя ребенком слышал о них рассказы отца. Я не верю, что души навсегда оставшихся в море моряков обращаются в буревестников или чаек. И Летучего Голландца я никогда не встречал, и Клабаутерманна1 ни разу не видел. Я вовсе не нахожусь в объятиях прихотливой грезы, кэптен. Однако, хотя я и не трус, скажу, что мне почему-то не хотелось бы встретиться с этим непонятным незнакомцем еще раз.
— Клаас, — сказал капитан шепотом, — ты должен, ты просто должен спуститься в каюту, иначе мы оба всегда будем чувствовать себя дураками.
Клаас не тронулся с места. Он стойко выдержал скептический взгляд удивленного его нерешительностью капитана, потом упрямо вздернул подбородок и тихо, даже вкрадчиво, обратился к нему:
— Пожалуй, мне было бы спокойнее, спустись со мной и вы...
Раздражение, охватившее было капитана, вдруг сменилось вовсе несвойственным ему чувством размягченности. Странные слова штурмана каким-то образом повлияли на него — Клаас сразу же ощутил это. Теперь уже оба пребывали в состоянии некоей прострации, смутного оцепенения.
— Чего вам не хватает, так это здоровой уверенности в себе, — сказал капитан, сделав определенное усилие и вновь переходя к своей обычной манере обращения.
— Мудро замечено, — отметил Клаас без тени иронии.
Пожав плечами, капитан повернулся к трапу. Штурман последовал за ним.
Небольшая капитанская каюта, обшитая дорогим деревом, со вделанной в переборку кожаной софой, таким же кожаным креслом и овальным столом была самым богато обставленным помещением судна. Уют ее, в сущности, был довольно скромен, не более того, что может позволить себе в море не привыкший к особой роскоши человек. Тем не менее любому было ясно, что это именно капитанская каюта. Осмотр ее, как и каюты штурмана, много времени не занял. Никого внизу не было.
— Ну, штурман, — с облегчением сказал капитан, — что я вам говорил! Мираж, видение, сон в ясный день.
— Я все понимаю, — упорствовал тот, — только не видеть мне больше родного дома, если здесь, вот за этим самым столом, не сидел незнакомец н не писал на вашей аспидной доске, которой вы пользуетесь, делая расчеты!
Капитан машинально взял доску в руки, и вдруг лицо его вытянулось. Вид у него стал такой, будто он внезапно увидел нечто невероятное.
После некоторого молчания он спросил:
— Что это вы здесь написали?
Клаас Веддерхофт взял доску. На ней четким, разборчивым почерком было написано по-английски: «Поворачивайте на норд-вест!»
На какую-то долю секунды Клааса охватило странное чувство, будто он и до этого уже знал, что именно написано на доске, что некогда с ним уже случалось в точности то же самое, что происходит теперь. Однако, как ни напрягал он память, ощущение это не прояснялось, становясь, напротив, с каждой секундой все менее отчетливым, смутным.
И капитан за обычным внешним спокойствием не мог скрыть напряженной работы мысли. Наконец он спросил, сурово нахмурившись:
— Вы что, считаете меня идиотом?
— Слово штурмана, сэр, — ответил Клаас, неожиданно для себя добавив совсем не обиходное на борту баркентины слово «сэр», — я рассказал вам все, и все это — чистая правда.
Капитан уселся за свой письменный стол и в раздумье уставился на загадочную надпись. После нескольких тягостных минут молчания повернулся, сунул Клаасу доску и приказал:
— Пишите на другой стороне то же самое!
Клаас повиновался. Капитан сравнил обе надписи — ничего общего в написании букв не было.
Позвали второго штурмана. И тот по требованию капитана написал «Поворачивайте на норд-вест!» Потом пришел стюард и написал то же самое. Потом вся команда, один за другим, все, кто умел писать. Ни у кого почерк даже отдаленно не напоминал руку таинственного незнакомца.
Моряки ушли, а капитан и первый штурман остались в каюте в самом мрачном настроении. «Корабль с чужаком на борту — не добрый корабль, — размышлял капитан Шильдвах, — это определенно знак беды...»
А вслух сказал:
— Может, кто-то тайком проник на мое судно и скрывается на нем. Мы должны поймать этого парня, хотя он, должно быть, чемпион по игре в прятки. Прикажите-ка искать. Искать всем свободным от вахты!
Моряки с шумом принялись за дело. Обыскали на баркентине все закоулки от бакборта до штирборта, от нока бушприта до руля, от киля до клотика. Слух о чужом на борту разнесся среди команды мгновенно, поиски велись с особым усердием, подогреваемым любопытством. Но тщетно. Никого, ни одной живой души, кроме своих, не обнаружили.
Махнув рукой на бесплодные поиски, капитан вернулся в каюту н снова погрузился в размышления.
Что же, черт возьми, следует предпринять?
Между тем прошло несколько часов. Сгустились сумерки, пепельно-серая туманная вуаль повисла над морем.
— Сэр, — после долгого молчания сказал Клаас Веддерхофт капитану, — я видел, как человек писал. Вы видите сделанную им надпись. Должно же это что-нибудь означать!
— Да. Это должно что-то означать, — согласился капитан. И внутренний голос подсказал ему, что глухую стену неясности следует пробивать. Ясным решением, которое подсказывает указание незнакомца.
— В худшем случае потеряем несколько часов, — угадав его мысли сказал штурман.
— Ветер, я думаю, подходящий. Пожалуй, самое время менять курс. Скомандуйте, штурман, поворот на норд-вест!
Клаас поднялся на палубу, дал рулевому команду изменить курс и открыл вахту на марсе, назначив в нее одного из самых надежных людей.
На другой день около трех часов пополудни сверху доложили, что прямо по курсу виден айсберг с какой-то непонятной черной точкой. Затем эта точка понемногу превратилась во вмерзший во льды парусник с поломанными мачтами.
Подойдя поближе, капитан Шильдвах приказал убирать паруса и спускать на воду шлюпки.
Вскоре выяснилось, что потерпевший аварию парусник направлялся из Квебека в Ливерпуль, имея на борту пассажиров. Судно затерло льдами, оно уже несколько недель находилось в этом критическом положении. В правом борту зияла пробоина размером в добрые ворота, так что это дырявое корыто в любую минуту могло затонуть...
Провизия кончилась, люди потеряли всякую надежду на спасение.
И тут оно пришло.
Когда первая шлюпка доставила спасенных, взгляд штурмана Веддерхофта случайно задержался на лице одного из них. Клаас отпрянул, будто ослепленный молнией. Он узнал того самого человека, который сидел вчера за капитанским письменным столом.
Поначалу штурман пытался уговорить себя, что это всего лишь игра воображения, обман смятенных чувств. Однако чем дольше вглядывался в лицо спасенного, тем больше приходил к убеждению, что таинственный незнакомец из каюты и этот несчастный — одни и тот же человек. Не только лицо, но и фигура, одежда, даже движения были такими же.
«Это он, — решил Клаас, — ошибка исключена».
Спасенных разместили, накормили, баркентина легла на прежний курс и только после этого Клаас пошел к капитану.
— Все подтвердилось, — сказал он. — Тот, кого я видел, вовсе не призрак. Это живой человек. И он — здесь..
— О чем это вы опять? Кто — живой человек?
— Один из спасенных нами — тот самый, что писал на вашей аспидной доске. Готов поклясться, чем угодно.
Капитан вскочил, пробежался мелкими шажками взад и вперед по тесной каюте, потом внезапно остановился возле трапа с таким видом, будто ищет предлога, чтобы уклониться от неизбежного выяснения правды. Может, оставить все как есть и не лезть с поисками истины? На какое-то мгновение старый моряк уже было решил, что самое лучшее — просто обо всем позабыть. Однако неизменное чувство долга, ставшее второй его натурой, восстало против такого решения.
И он сказал сам себе, что правде непозволительно оставаться за закрытыми дверями. Будь, что будет, но он, Йохан Хенрих Шильдвах, не побоится разгадки. И чем скорее кончится эта чертовщина, тем будет лучше.
— Пойдемте, посмотрим, — сухо сказал капитан безмолвно застывшему штурману.
Они нашли этого человека — он оказался пассажиром, следовавшим в Британию, в обществе капитана покинутого корабля. Оба вновь стали высказывать сердечные слова благодарности за спасение из столь безнадежной ситуации. Шильдвах и Веддерхофт снова уверили их, что любой порядочный моряк, безусловно, сделал бы то же самое.
Потом капитан Шильдвах пригласил обоих к себе в каюту и здесь обратился к спасенному пассажиру:
— Надеюсь, вы поверите, что я не желаю вам ничего плохого, если попрошу написать несколько слов мелом на этой черной доске...
И он протянул ему свою аспидную доску чистой стороной вверх.
— Я охотно сделаю это, — отвечал пассажир. — Однако, что же я должен написать?
— Всего несколько слов. Например, такое указание: «Поворачивайте на норд-вест!»
Пассажир слегка смутился, но затем взял себя в руки и, улыбнувшись, повиновался.
Йохан Хенрих Шильдвах и Клаас Веддерхофт с нетерпением наблюдали за тем, как он пишет. Затем капитан выхватил у него из рук доску, прочел, что на ней написано, и вновь обратился к пассажиру:
— Так это ваш почерк?
— Разумеется, — ответил тот, улыбаясь, — вы же видели, что это писал я.
— А здесь, на оборотной стороне, тоже ваш почерк? — спросил капитан, перевернув доску.
Улыбка на лице пассажира преобразилась в гримасу страдания. Широко открытыми глазами он долго смотрел попеременно то на одну, то на другую сторону доски, а потом, с трудом подбирая слова, глухо произнес:
— Почерк и здесь мой. Что вы со мной делаете? Я ведь писал на одной стороне, а не на обеих!
— Вы хотите знать больше, чем я могу вам сказать, сэр. Но мой штурман уверяет, что именно вы и в первый раз написали эти же слова «Поворачивайте на норд-вест!» на этой самой доске, но не сегодня, а вчера, около полудня, и именно здесь — за этим столом в моей каюте...
Все четверо озадаченно смотрели друг на друга.
— Это какое-то наваждение, господа, — бросил капитан оставленного парусника. — Дело в высшей степени необычное. Пусть страсти немного поостынут, тогда я намерен вернуться к нему и поговорить с вами подробно. А сейчас упомяну лишь одно обстоятельство, которое вам не могло быть известно. Как раз вчера, около полудня, наш друг, будучи на крайнем пределе сил, впал в глубокое забытье. Это было некое оцепенение. Через час, а может, чуть больше, он очнулся и, обратившись ко мне, твердо сказал: «Капитан, скоро мы будем спасены!». Когда же я спросил — откуда эта надежда? — он ответил: «Я видел во сне, что был на борту приближающегося парусника, который непременно придет, чтобы спасти нас». Он даже описал этот корабль, его размеры, оснастку шхуной-барком. И вот, едва я увидел ваше судно, сразу же отметил, к великому своему удивлению, что оно полностью соответствует его описанию. Конечно же, вчера мы ему не поверили, почти не поверили. Ну, рассказал человек, что видел желаемое во сне, — и все тут! Но где-то в глубине души каждый ухватился за его слова, как утопающий за соломинку...
— Никакого сомнения, — перебил его Шильдвах, — сделанная им надпись на моей доске для расчетов вас спасла. Ведь я шел к зюйд-весту и сменил курс, лишь прочитав: «Правьте к норд-весту!»
— Ну, теперь-то мы, наконец, знаем правду! — воскликнул штурман Клаас Веддерхофт.
Капитан Йохан Хенрих Шильдвах протянул ему руку и задумчиво сказал:
— Знаем? А что же мы знаем?
Перевел с немецкого Л. Маковкин. Рисунки Н. Розенталя.
Примечания
1. Клабаутерманн — по поверьям немецких моряков — некий корабельный ломовой, дух, живущий на судне. Его появление предвещает беду.